– Пожалуй, – согласился Федор Филиппович и отступил от двери.

Глеб вошел в гостиную, на ходу протирая обойму носовым платком. Чистобаев полулежал в кресле, все еще держа ствол пистолета во рту. На придвинутом к креслу журнальном столике стояла бутылка и одинокий стакан. Водки оставалось меньше половины. 'Молодец генерал, – подумал Сиверов. – Старый конь борозды не портит'.

Внимательно глядя себе под ноги, чтобы не запачкать подошвы, Глеб подошел к креслу, вставил в пистолет обойму и передернул затвор, досылая в ствол новый патрон. Теперь все выглядело вполне естественно: по крайней мере, у экспертов не возникнет вопроса, почему это в пистолете, из которого застрелился полковник ФСБ, не было обоймы...

...Глеб и генерал Потапчук стояли на крыльце, глядя, как в предрассветной тьме за распахнутыми настежь воротами исчезают габаритные огни уходящего в сторону Москвы бронетранспортера. Фонарь на улице не горел, опустевший дом возвышался позади них безжизненным сгустком мрака, внутри которого осталось лежать тело с развороченным пулей затылком. Ночные насекомые умолкли, собаки в деревне тоже давным-давно угомонились. Воздух был наполнен тяжелым сладким запахом сирени. Очертания предметов проступали все отчетливее, и Глеб с его кошачьим зрением уже различал на фоне забора более темные ветви кустов и седую от утренней росы траву вдоль дорожки.

Глеб вынул из кармана сигареты и сунул одну в зубы. У него накопилась масса вопросов, но он молчал, зная, что генерал и без понукания скажет ему все, что сочтет нужным. А что не сочтет, того из него клещами не вытянешь, даже пробовать не стоит. Поэтому Сиверову оставалось только молча ждать, пока Федор Филиппович соберется с мыслями и заговорит первым.

– Дай-ка и мне закурить, – сказал генерал глухим, усталым голосом.

Глеб осторожно кашлянул в кулак.

– Вы же бросили, – нерешительно напомнил он.

– Я знаю, – далеко не так резко, как можно было ожидать, ответил Потапчук. – Тебе сигареты жалко, что ли?

– Не сигареты, – возразил Глеб. – Вас. У вас же сердце...

– Одно такое интервью, как сегодня, вреднее для сердца, чем все сигареты мира, вместе взятые, – проворчал Федор Филиппович. – Ты дашь мне закурить или мы до утра будем препираться?

Привычное раздражение в голосе генерала немного успокоило Глеба. Он молча протянул Федору Филипповичу пачку и чиркнул зажигалкой.

– Это не дело, – сказал Потапчук после нескольких глубоких затяжек, – а готический роман с привидениями. Одни мертвецы оказываются фальшивыми, как трехдолларовая бумажка, другие оживают, когда их об этом никто не просит...

Он в три затяжки добил сигарету и выбросил окурок в темноту. Тлеющий огонек прочертил в предрассветных сумерках красивую пологую дугу и беззвучно погас в росистой траве.

– Дрянь, – сказал Федор Филиппович, и Глеб не понял, что он имел в виду – сигарету или ситуацию.

– Чистобаев что-нибудь сказал? – спросил он.

– Все, что знал, – отрывисто ответил генерал. – Но знал он, как и следовало ожидать, чертовски мало. Можно сказать, почти ничего. Но ниточку он нам все-таки дал. Придется порыться в архивах, однако... Завтра, – перебил он сам себя, – точнее, сегодня после обеда получишь информацию о человеке, которого надо убрать. А до тех пор попробуй выспаться.

– Хорошо, – недовольным голосом отозвался Сиверов – объяснений так и не последовало.

– Ничего хорошего, Глеб Петрович, – вздохнул генерал. – Пойдем, подбросишь меня до города, а то я свою машину отпустил.

Толкая перед собой инвалидное кресло, Клыков миновал неработающий фонтан с гипсовыми рыбами и лягушками, добрался почти до конца центральной аллеи и свернул на боковую дорожку парка. Здесь никого не было, лишь в отдалении маячил какой-то старикан в широкополой детской панамке – один из местных постояльцев, еще сохранивший способность самостоятельно передвигаться. Клыков развернул кресло к ближайшей скамейке и уселся, закинув ногу на ногу, оказавшись лицом к лицу со стариком. Пока они спускались в лифте и пересекали парк, Клыкову была видна только макушка, и он, оказывается, уже успел забыть, как на самом деле выглядит его лицо. Память на лица у него была отменная, но Клыков бессознательно как бы вынес этот жутковатый портрет за скобки – для сохранения душевного равновесия, надо полагать. Теперь, когда обезображенное старостью и болезнью лицо в обрамлении клочковатой седой щетины очутилось не более чем в полуметре от его глаз, Клыков испытал легкое потрясение. Освещение в палате было не таким ярким, да и расстояние побольше, но и там вид старика вызывал жалость пополам с отвращением. А здесь, в парке, при беспощадном дневном свете лицо можно было разглядеть во всех подробностях, и увиденное вызывало инстинктивное желание отвернуться. Старик умирал, а если уж говорить прямо, без обиняков, он разлагался заживо, и процесс этот зашел уже довольно далеко: исходивший от него запах ощущался даже на свежем воздухе.

Клыков в очередной раз порадовался тому, что застал старика в живых. Это здорово смахивало на чудо, да и то, в каком состоянии пребывал этот человек, наводило на мысли о возмездии свыше, о какой-то высшей справедливости, о Божьей каре. В самом деле, глядя на эти живые мощи, было очень легко решить, что старику сполна воздали по делам его, заживо превратив в гниющий труп, неспособный умереть окончательно, пока не покается в своих грехах. Старику было, наверное, под восемьдесят, но выглядел он лет на сто старше. Глаза его были закрыты морщинистыми, как у черепахи, веками, совершенно лысая, покрытия коричневыми пигментными пятнами голова бессильно свешивалась к левому плечу; его можно было принять за мертвого, если бы не дыхание, со свистом и клокотанием вырывавшееся из костлявой, узкой, как у цыпленка, груди. С каждым выдохом Клыкова обдавало волной отвратительного, гнилостного смрада, и, чтобы заглушить эту вонь, он закурил сигарету.

Услышав щелчок зажигалки, старик открыл мутные, желтоватые с красными прожилками, слезящиеся глаза. Ноздри большого пористого носа затрепетали, жадно втягивая запах табачного дыма.

– Сигарету! – прохрипел он.