Филиппович. – Он утверждает, что звонивший говорил с сильным кавказским акцентом и вместо 'здравствуйте' сказал 'гамарджоба'.

– М-м-м? – в нечленораздельном возгласе Глеба прозвучала заинтересованность. Он поспешно проглотил кофе и аккуратно поставил чашку рядом с пистолетом. – Это уже любопытно. Впрочем, вряд ли убийца стал бы оставлять в памяти потенциального свидетеля такую глубокую зарубку. Разве что специально, чтобы перевести стрелки на какого-то грузина...

– Возможно, – согласился Потапчук. – Но это все предположения. Я решил разобраться и пошел в институтский отдел кадров. Институт этот – учреждение серьезное, так что на каждого месье, сам понимаешь, имеется досье. Мне удалось просмотреть досье Морозовой, и я действительно отыскал среди людей, с которыми она работала раньше, грузина. Это некто Гургенидзе...

Рука Сиверова застыла на полпути к чашке с кофе.

– Гургенидзе? Черт... Хотя нет, прошу прощения. Вы сказали, он с ней работал? То есть он ученый?

– Доктор биологических наук, – с любопытством глядя на него, подтвердил Федор Филиппович. – Специальность – микробиология. А что?

– Да ничего, – махнул рукой Сиверов и взял чашку. – Ученый – это не то. Однофамилец, наверное. Или родственник. Если родственник, может получиться интересно. Вы не знаете, у этого доктора Гургенидзе нет богатого брата?

– У него нет брата. А что касается богатства, так он и сам не бедный. Ты что, Гургенидзе не знаешь? Один из самых богатых людей в России...

Глеб расплескал кофе.

– Так это он?!

– Ну да. А ты не знал, что Георгий Гургенидзе в прошлой жизни был микробиологом? Да что с тобой такое?

– Одного из троих недавних клиентов архитектора Телятникова зовут Георгием Луарсабовичем Гургенидзе, – объявил Глеб. – Он заключил с Телятниковым договор на проектирование дома где-то в Подмосковье, но этот договор почему-то был расторгнут буквально через пару недель после подписания. Причины никто не знает... Федор Филиппович, это он.

– Похоже на то, – задумчиво кивнул Потапчук. – Мы с тобой, работали в разных направлениях, а встретились в одной точке. Таких совпадений не бывает. Только как-то все это слишком просто. Я очень сомневаюсь, что мы смогли бы так легко вычислить Гургенидзе, если бы это был он.

Глеб пожал плечами.

– Я так не думаю, – сказал он. – Есть люди, которым кажется, что деньги могут заменить все, в том числе и мозги. Просто зарвался, потерял осторожность... И потом, что мы можем ему предъявить? Даже если он держит этот злосчастный труп у себя под кроватью, это еще не уголовное преступление. А доказать его связь со всеми этими убийствами мы никогда не сможем – уж об этом-то он наверняка позаботился. Как только запахнет жареным, он просто отдаст приказ убрать исполнителя, и концы в воду. Можно, конечно, его просто пристрелить, но для этого надо быть как минимум уверенными, что все это действительно его работа.

– А ты не уверен?

– А вы? Впрочем, как скажете. Одним олигархом больше, одним меньше... Невелика потеря. Мне сейчас к нему смотаться или подождать до темноты? Дело нехитрое. Я этого Гургенидзе, помнится, видел по телевизору. По такой мишени с закрытыми глазами не промажешь.

– Не настрелялся еще? – проворчал Потапчук, поддевая носком ботинка одну из валявшихся на полу пистолетных гильз. Она коротко звякнула, ударившись о другую гильзу. – Я бы не стал торопиться. Сперва надо как следует присмотреться к этому ученому богачу...

– А, ну да, конечно. – Глеб залпом допил остывший кофе и потащил из пачки новую сигарету. – Разумеется. В самом деле, куда спешить-то? Всех, кого можно было, они уже грохнули. Кстати, а тот лаборант, который вам на Морозову настучал, – он где? Не в морге еще? Ну так скоро будет.

Он высек огонь, прикурил и раздраженно бросил зажигалку на стол. Федор Филиппович наблюдал за ним недоумевая.

– Какая муха тебя укусила? – спросил он наконец.

– Противно, – признался Сиверов. – Уж, казалось бы, чем нас можно удивить? Всю сознательную жизнь дерьмо хлебали полными ложками, должны бы, кажется, ко всему привыкнуть, ан нет, не тут-то было! Получается что-то наподобие матрешки: в одну ложь вложена другая, в другую – третья, и так до бесконечности... Или есть еще такая шутка: получает человек подарок в праздничной упаковке, развязывает ленточку, снимает разноцветную бумагу, открывает коробку, а там – еще одна, поменьше, и еще одна, и еще... А в самой последней коробке – собачья какашка. Вот спрашивается: зачем им это понадобилось?

– Что именно? – спросил Потапчук, разглядывая ногти на левой руке.

– Это была идея Дзержинского – забальзамировать Ленина, – сказал Глеб, кривя губы в гримасе легкого отвращения. – Он был католик – если не по убеждениям, то по рождению хотя бы, – а католики привыкли поклоняться мощам. Совнаркомовские евреи были против, у них совсем другие традиции, но Дзержинский был убедительнее... сильнее, пожалуй. Это все понятно и объяснимо. В конце концов, любой дурак мог прийти и собственными глазами убедиться: да, дорогой Ильич действительно умер, это не выдумки врагов... Непонятно другое: зачем понадобилось бальзамировать двойника? Если Ленин так уж сильно мешал Иосифу Виссарионовичу, что стоило его отравить или тихо придушить подушкой? Зачем надо было строить какие-то бункеры, разводить секретность? Зачем ему сохранили жизнь? Что это было – трусость? Изощренный садизм?

– Ну, это мы теперь вряд ли сможем узнать, – развел руками Потапчук. – Да мне это, кстати, не так уж и интересно. Какая разница? Я не историк и не психиатр, чтобы в этом копаться.

– Тоже правильно, – согласился Глеб. – А знаете, я еще кое-что не могу понять. Вот, взять, к примеру, этого Гургенидзе. Ну, нашел он Ленина, ну, убедился... Ну, открытие, сенсация, скандал... Но свидетелей-то зачем убирать? Зачем убивать экспертов, которые подтвердили твое открытие – не опровергли, заметьте, а решительно и однозначно подтвердили? Допустим, он считает, что это открытие ни в коем случае нельзя