подлинность одной несчастной бумажки!

Но успокоить себя этими рассуждениями Клыкову не удалось. Он-то отлично понимал, что 'несчастная бумажка', подсунутая им Григоровичу для экспертизы, таит в себе опасность не меньшую, а может быть, и большую, чем тактический ядерный заряд, спрятанный в подвале аэропорта. Ему трудно было представить себе последствия обнародования этого документа и обстоятельств, с ним связанных; честно говоря, обстоятельства эти до сих пор не укладывались у него в голове, и бывший подполковник армейской разведки Клыков старался о них попросту не думать. Он выполнял свою работу – выполнял, как всегда, добросовестно и с учетом возможной опасности. Но вдумываться, пытаться осмыслить природу этой опасности и определить ее источник он себе просто-напросто запретил, чтобы сохранить трезвость рассудка. Он всегда знал, что тот, кто стоит у кормила власти, волен не только управлять настоящим и закладывать основы будущего, но и перекраивать прошлое по своему усмотрению. Он знал, что его поколение и многие поколения до него выросли на грандиозном, всеобщем, всеобъемлющем обмане, были вскормлены ложью, которую впитали с молоком матери. Все это он уже давно осмыслил, пережил и переплавил в свое теперешнее мировоззрение, однако то, что они с Гургенидзе обнаружили в старом бункере, было уже чересчур. Ему было искренне жаль Григоровича, если старику и впрямь удалось каким-то образом точно датировать письмо. Себя ему тоже было жаль, потому что с таким угощением не мог справиться даже его луженый солдатский желудок.

Он еще раз позвонил в дверь, а потом, поддавшись раздражению, ударил кулаком в хлипкую филенку. Он даже не удивился, когда дверь легко распахнулась от удара, потому что подсознательно все время ждал чего-то именно в этом роде.

– А, чтоб тебя! – сказал он вслух, отработанным движением выхватывая из спрятанной под пиджаком кобуры тупоносый английский револьвер 38-го калибра.

Клыков не боялся, что его услышат: после трезвона, который он только что устроил, таиться было попросту смешно. Да и сама мысль о том, что ему надо таиться, прятаться от кого-то, выглядела довольно странной. Он пришел по делу к пожилому человеку, своему недавнему знакомому, и наткнулся на открытую дверь, за которой никто не подает признаков жизни. Старику могло стать плохо, он, в конце концов, действительно мог умереть, но ничего необычного в этом нет – все рано или поздно умирают, особенно старики. Так в чем дело? Что не так?

Он посмотрел на револьвер в своей руке. Сделалось немного неловко, но он не стал убирать оружие: несмотря на очевидную нелепость собственного поведения, он продолжал чувствовать, что револьвер может ему пригодиться.

– Лев Валерьянович! – окликнул Клыков, стоя на пороге квартиры с револьвером в руке. – Лев Валерьянович, вы дома?

Он еще немного постоял, прислушиваясь, но не услышал ничего, кроме уличного шума. Тогда Клыков вошел в прихожую и аккуратно, без стука, прикрыл за собой дверь.

В прихожей все было как обычно. Здесь царил порядок – вернее, то, что одинокий старик по привычке считал порядком. Все было точно так же, как во время последнего визита Клыкова, даже стоптанные, старательно вычищенные полуботинки Льва Валерьяновича стояли на своем обычном месте под вешалкой, распространяя несильный, но явственный запах сапожного крема. Сделав всего один осторожный шаг вперед и слегка вытянув шею, Клыков смог заглянуть на кухню. Старенькая, вытертая клеенка на обеденном столе, в сушилке над мойкой немногочисленные тарелки и чашки – разрозненные остатки сервизов. Здесь тоже был полный порядок; пол, пожалуй, не мешало бы подмести, но поставить это в укор хозяину у Клыкова не повернулся бы язык: подполковник очень сомневался, что, дожив до глубокой старости и оставшись один в квартире, он стал бы обременять себя ежедневной уборкой.

Клыкову вдруг захотелось закурить, повернуться к этой пустой – конечно же, пустой! – квартире спиной и отправиться восвояси. Естественно, ничего подобного он не сделал, потому что умел сдерживать свои желания. Вместо того чтобы обратиться в позорное бегство, начальник службы безопасности шагнул вперед и взялся за ручку двустворчатой стеклянной двери гостиной.

Стекло в двери было матовое, рифленое, теплого янтарного оттенка, и сквозь него виднелись только смутные, расплывчатые очертания освещенного окна. Уже начав поворачивать ручку, Клыков вдруг вспомнил, что до сегодняшнего дня ни разу не видел эту дверь закрытой. Да и от кого было закрываться одинокому старику внутри собственной квартиры?

Это соображение заставило Клыкова немного приподнять ствол зажатого в правой руке револьвера. Приготовившись, насколько это было возможно, к любым неожиданностям, отставной подполковник резко, но бесшумно распахнул дверь.

Шторы на большом окне напротив двери были раздвинуты, и солнечный свет беспрепятственно проникал в помещение. Вместе со светом в открытую форточку свежей струей вливался пахнущий молодой листвой весенний воздух. На форточке сидел нахальный молодой воробей, который при виде Клыкова сорвался со своего насеста и исчез в неизвестном направлении. Клыков не обратил на него внимания: он смотрел на то, что лежало на полу.

Среди старых газет и бумаг, вывернутых из ящиков стола, лежал Лев Валерьянович. Он лежал на животе, вытянув вперед руки, с прямыми, как палки, ногами в стоптанных домашних шлепанцах, как будто занимался лечебной физкультурой. Седые курчавые волосы, обрамлявшие коричневую стариковскую лысину, на затылке слиплись от крови, и на полу растеклась темная лужа. Клыкову не надо было нагибаться, чтобы пощупать пульс, – он и так видел, что хозяин квартиры мертв. Ни на что не надеясь, он все-таки проверил. Пульс отсутствовал, но тело было еще теплым, из чего следовало, что графолог погиб совсем недавно, буквально за несколько минут до появления Клыкова.

Это открытие было также не из приятных. Он замер, держа наготове револьвер, огляделся по сторонам, готовый стрелять на любой шорох, однако в квартире по-прежнему было тихо.

Опустив глаза, Клыков увидел то, чего не заметил раньше: кровавый отпечаток подошвы, оставленный кем-то, кто ненароком наступил в натекшую лужу. Сантиметрах в тридцати от первого отпечатка виднелся второй, более бледный, а третий, уже едва различимый, остался возле самых дверей. Затейливый рисунок протектора выглядел стертым, сношенным, а размер обуви был как у снежного человека. Для сравнения Клыков поставил рядом с отпечатком свою собственную ногу и убедился, что убийца действительно обладал очень большой ступней – размера эдак сорок шестого, если не сорок седьмого. Судя по рисунку протектора, обувь на нем была спортивная, и Клыков вдруг вспомнил, где буквально несколько минут назад видел кроссовки как раз такого размера и такой поношенности.

– Твою мать! – сказал он сквозь зубы и бросился на кухню, окно которой выходило во двор.

Никакого бомжа с бутылками во дворе, естественно, уже не было. Белый 'Москвич' наружного наблюдения все так же стоял напротив подъезда, только теперь стекло со стороны водителя было опущено до самого низа – захотелось свежего воздуха, надо полагать. 'Лексус', на котором прибыл сам Клыков, тоже стоял на своем месте.