бы ее и вовсе не было. От нее сплошная головная боль. Я, Лев Валерьянович, как и вы, просто работаю за деньги. Мне поручено проверить подлинность документа, и я обратился к вам, поскольку второго такого специалиста в Москве нет. К тому же ваша порядочность известна не менее широко, чем ваше профессиональное мастерство. Ну, так как, по рукам?
– Я согласен, – подумав, сказал Григорович. – Только без рук, юноша! – добавил он поспешно, заметив, что гость вознамерился и впрямь скрепить договоренность рукопожатием. – Артрит, знаете ли... Старость – не радость.
Глава 5
– Так-так, – сказал Глеб Сиверов, закуривая третью сигарету подряд. – Ну, и что, собственно, из всего этого следует? Подумаешь, двадцать третий год! В двадцать третьем Ленин еще был жив, так что ваша история ничего не доказывает.
– А это еще не вся история, – сказал Федор Филиппович. – Далеко не вся! А тебя, я вижу, зацепило?
– Ничего подобного, – нахально соврал Слепой. – Просто, когда начальство держит речь, подчиненный обязан проявлять интерес. Или хотя бы видимость интереса...
В открытую форточку ворвался уличный шум – пьяное чириканье воробьев, шарканье дворницкой метлы, стук мяча, вопли и визг радующейся теплу детворы, обрывки музыки, фырчанье медленно прокатившегося по двору автомобиля.
– Так что там было дальше с этим Григоровичем? – спросил Глеб. – С чего это он вдруг побежал жаловаться на такого хорошего клиента, да еще не куда-нибудь, а в ФСБ?
– Он побежал не в ФСБ, – поправил Потапчук, – а ко мне, своему хорошему знакомому и партнеру по шахматам. И не жаловаться, а... Даже не знаю, как это назвать. Понимаешь, старик был в настоящем шоке. По-моему, он решил, что окончательно выжил из ума и начал видеть сны наяву.
– Интригуете, Федор Филиппович, – заметил Глеб, заряжая кофеварку новой порцией кофе. – Ходите вокруг да около, атмосферу нагнетаете. Только я все равно не понимаю, какое нам с вами до этого дело.
– Не понимаешь? – многозначительно переспросил генерал.
Глебу очень не понравился этот тон. Он означал, что вся эта странная история имеет под собой какую- то реальную подоплеку и что это не просто байка, рассказанная, чтобы убить время, а подробный инструктаж, за которым последует четко сформулированное задание. Слепой был не против работы как таковой, но ему очень не хотелось опять связываться с коммунистами – этими профессиональными и очень опытными игроками на самых низменных чувствах толпы.
– Не понимаю, – упрямо повторил он. Его взгляд скользнул по лежавшей на диване газете, и ему захотелось суеверно поплевать через левое плечо. – Не понимаю, откуда эта новая вспышка интереса к Ленину. Вот уж действительно, обессмертил себя человек! Да и то сказать, Герострат один-единственный храм спалил, а его до сих пор помнят, а тут не храм, тут целую страну угробили, да как основательно!
– Вот и мне этот интерес кажется каким-то нездоровым, – поддакнул Федор Филиппович.
– Вот именно – нездоровым! – подхватил Глеб. – Сколько шума вокруг этой несчастной мумии! Тутанхамона видел я в гробу, как редкостную птицу марабу... По мне, так его давно пора похоронить, а то торчит посреди Красной площади, как... Теперь еще письма какие-то... Кому это может быть интересно? Какая к дьяволу разница, переписывался он в двадцать третьем году с каким-то юным пионером или не переписывался?
– Разница, похоже, есть, – заметил Федор Филиппович, – и притом весьма существенная. Настолько существенная, что моего бесценного Льва Валерьяновича чуть было Кондратий не обнял, когда он сообразил, с чем имеет дело.
– И что же он такое сообразил? – устало спросил Глеб, пытаясь понять, что послужило причиной внезапно овладевшего им раздражения. Политика – грязное дело, и все политиканы, если приглядеться, на одно лицо, хоть и прикрываются разными лозунгами. Цель у них все равно одна – дорваться до власти и как можно дольше не выпускать ее из рук. А общественное благо интересует их лишь постольку, поскольку это необходимо, чтобы удерживаться наверху...
– Григорович – мужчина основательный, – как ни в чем не бывало продолжил свой рассказ Федор Филиппович. – По некоторым причинам чисто личного характера к коммунистам и всему, что с ними связано, он относится, мягко говоря, без особенного пиетета, однако при Советах он прожил почти всю свою сознательную жизнь и привык к тому, что Ленин – это серьезно. Это тебе не Тутанхамон какой-нибудь, а вождь мирового пролетариата, за него очень даже запросто могут бубну выбить. Поэтому торопиться с выводами он не стал, а аккуратненько положил письмо в папочку, надел выходной костюмчик со всеми регалиями и отправился возобновлять некоторые старые связи. А связям Григоровича, скажу я тебе по секрету, может позавидовать любой, особенно если говорить о связях в архивах, библиотеках и иных местах, где хранятся разного рода документы. А если еще учесть эту его манеру сначала забалтывать людей до полусмерти и только потом, когда человек уже не чает от него избавиться, излагать суть своего дела, то стоит ли удивляться, что за каких-нибудь полдня он получил прямой доступ к подлинникам рукописей интересующего его деятеля? Он, конечно, не сказал мне, к каким именно рукописям и где, – не хотел подводить людей, сам понимаешь, – но это в данном случае неважно. Он объяснил, что в частном порядке проводит экспертизу, пытаясь установить подлинность принадлежащего клиенту личного письма известного человека, и это объяснение всех удовлетворило, тем более что в нем не было ни слова неправды.
В общем, ему выдали рукопись, предоставили в его распоряжение стол, стул и настольную лампу и оставили старика в покое. Григорович вооружился своей знаменитой лупой и приступил к работе. Он довольно быстро пришел к выводу, что письмо, врученное ему гостем – который, кстати, так и не представился, пожелав сохранить инкогнито, – действительно написано рукой Ленина. Правда, почерк, по его словам, претерпел некоторые изменения, вызванные скорее всего болезнью. Правда, рассказывая мне эту историю, он тут же оговорился, что ссылается на болезнь просто... Ну, просто потому, что дата смерти Ленина известна всем и каждому. Если бы не это обстоятельство, он мог бы поклясться, что обнаруженные им изменения в почерке – возрастные. То есть что письмо юному пионеру написано человеком в возрасте от семидесяти пяти до девяноста лет...
– Так ведь это заведомо исключено, – сказал Глеб. – И вообще, я как-то не представляю себе, каким образом этот ваш Григорович может отличить возрастные изменения от изменений, вызванных болезнью, да еще такой, как обширный склероз головного мозга. Лично я не понимаю. Симптомы-то одни и те же – слабость, нарушение моторных функций... Дрожь в руках, в конце-то концов! Как он может определить, отчего у человека рука дрожала – от старости, от высокой температуры или просто с перепою?
