разница в десять-пятнадцать лет не имеет никакого значения.

– Я тебе говорю! – торжествующе объявил Георгий Луарсабович и с громким шорохом вытащил из сейфа пожелтевший газетный лист. – Смотри, дорогой: 'Правда' за седьмое июня пятьдесят четвертого года. Считать умеешь?

– А ты неплохо соображаешь, батоно, – с уважением сказал Клыков.

– Доктор биологических наук, который не умеет соображать, не такое частое явление, как думают некоторые, – заявил Гургенидзе, кладя газету на стол. – Я тебе даже больше скажу, батоно Коля: мне, кажется, понятно, что здесь произошло. Похоже, новая власть закрыла какой-то старый, еще сталинский проект, и закрыла очень решительно.

– Какой там еще проект, – проворчал Клыков, разглядывая засов, запиравший вход во внутренние помещения бункера. Засов был лишь слегка тронут ржавчиной – видимо, наружная дверь, засыпанная землей, и впрямь закупорила бункер почти герметично.

– А ты открой, – тоном провокатора предложил Гургенидзе. – Вот и посмотрим, что за проект такой.

– Знал бы ты, батоно, как мне этого не хочется! – искренне вздохнул Клыков.

– Я тебя понимаю, дорогой. Но ведь и ты понимаешь, что деваться некуда. Открывать все равно придется, разве нет?

Клыков безнадежно махнул рукой, позвал охранника и велел принести фонари. Вскоре были доставлены три мощных, питающихся от аккумуляторов фонаря с большими рефлекторами. Клыков поставил у входа в бункер двоих охранников и велел смотреть в оба. Еще одного охранника они решили взять с собой – просто чтобы третий фонарь не пропадал понапрасну и еще на тот случай, если придется двигать что-то тяжелое и вообще применять физическую силу.

Когда все приготовления были закончены, Клыков вдруг спохватился, снова наклонился над трупом чекиста и попытался осторожно убрать его руку с кобуры. Как он ни осторожничал, сухие, больше не скрепленные истлевшей плотью и сухожилиями кости рассыпались под его пальцами. Клыков гадливо скривился, но не отступил и, откинув клапан кобуры, вытащил оттуда вороненый, лишь самую чуточку тронутый ржавчиной 'ТТ'.

– Не нравится мне это, – повторил он. – Гляди, документы забрали, сейф очистили, даже со стола все бумажки убрали – графики дежурств, номера 'горячих' телефонов и что там еще могло лежать, – а ствол оставили.

– А что тебя удивляет? – играя кнопкой фонаря, сказал Георгий Луарсабович. – Я бы тоже, так поступил, потому что документы – это важно, а оружие – это просто железо, которого в нашей стране во все времена было сколько угодно.

– Меня это не удивляет, – терпеливо объяснил Клыков. – Это просто доказывает, что убили его действительно не бандиты какие-нибудь, а свои – такие же чекисты, каким был он сам. Это и впрямь была секретная операция, и именно это мне не нравится. Знаешь, батоно, ведь бывают дела, не имеющие срока давности. И сдается мне, что мы с тобой сейчас собираемся влезть как раз в такое дело.

– Уже влезли, – поправил Гургенидзе. – Только не надо драматизировать, Николай. Если бы об этом месте хоть кто-то помнил, мне бы не продали эту землю. Давай открывай. Мы что, всю жизнь будем торчать в этом тамбуре?

Клыков вздохнул. Георгий Луарсабович стоял рядом с ним в своем дорогом кашемировом пальто, в измазанных глиной резиновых сапогах, с громоздким аккумуляторным фонарем в руке и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, как огромный карапуз, стремящийся поскорее оседлать деревянную лошадку карусели. Все это здорово смахивало на фрагмент какого-то бредового сна, и отставной подполковник армейской разведки Клыков от души пожелал, чтобы там, за герметичной стальной дверью, не обнаружилось ничего, кроме голых бетонных стен, темноты и сырости. Никакого любопытства он не испытывал – ему было тоскливо и хотелось поскорее убраться восвояси. Гургенидзе когда-то был доктором микробиологии, и сейчас, по всей видимости, им двигала неутоленная любознательность ученого, для которой в его теперешней жизни просто не было пищи. У себя в лаборатории он смолоду привык разгадывать казавшиеся неразрешимыми тайны бытия, видеть вещи обычно скрытые от людских глаз, и теперь ему этого, наверное, здорово не хватало. Клыков его отлично понимал, но легче ему от этого не становилось: в отличие от своего хозяина, Николай Клыков знал, что бывают тайны, о существовании которых лучше даже не догадываться, и двери, в которые не стоит заглядывать, как бы тебя ни терзало любопытство. Впрочем, он знал и еще кое-что: уж если Гургенидзе что-то втемяшилось в голову, он непременно добьется своего, чего бы это ему ни стоило. Запрети ему сейчас лезть в это подземелье, он все равно найдет способ туда проникнуть, причем сделает это один, без охраны, и почти наверняка свернет себе шею. Так пусть уж безумствует под присмотром, раз все равно ничего не поделаешь...

– Давай, Гена, – сказал Клыков охраннику.

Тот поставил на пол свой фонарь, резким ударом ладони отодвинул слегка приржавевший засов и с натугой повернул такой же, как снаружи, металлический штурвал винтового запора. Выкрашенное облупившейся красной эмалью колесо неохотно, со скрипом уступило его усилиям, и толстенная стальная плита со скрежетом повернулась на скрытых петлях, полвека не знавших смазки.

– Стоять! – резко приказал Клыков. – Все назад!

Охранник молча отступил от приоткрытой двери, за которой чернел непроглядный мрак, а Гургенидзе со слегка насмешливым удивлением воззрился на начальника охраны.

– Что такое, дорогой? Привидение увидел? – осведомился он, но, впрочем, остался на месте, чего и требовал Клыков.

Оставив вопрос Георгия Луарсабовича без ответа, начальник охраны подошел к двери и включил фонарь. Привидений он не боялся, нападения из темноты не ждал, но не собирался позволять своим спутникам очертя голову лезть в этот склеп. Ему вдруг вспомнились прочитанные в далеком детстве приключенческие истории, где, между прочим, говорилось, что воздух в древних гробницах может оказаться непригодным для дыхания – лишенным кислорода, а то и вовсе смертельно ядовитым.

Он посветил в открытую дверь. Луч фонаря пробежал по выложенному керамическими плитками полу, скользнул по ножкам перевернутого стула и уперся в жуткий оскал еще одного скелета в военной форме, распластавшегося в метре от двери. Высохшая рука еще цеплялась за приклад ППШ, над левой глазницей чернело пулевое отверстие. 'Чистая работа', – с невольным уважением подумал Клыков, вернулся к столу и взял найденную Гургенидзе старую газету. Он скатал пожелтевший лист в комок, поджег его и бросил в дверь. Пылающий бумажный ком прокатился по кафельному полу и замер, озаряя тьму пляшущими оранжевыми сполохами. Огонь горел ровно и весело – значит, по крайней мере кислород там был.