родной, и отказываться… выбросить… От одной этой мысли стало ныть сердце.

— Что же с хозяином твоим? Или хозяйкой… — вздохнул Васнецов и прижал к себе медвежонка. — Ну и пусть ты радиоактивный. Ну и пусть…

Вдруг лист железа отогнулся и в вагон вошел Людоед. Он свалил перед собой охапку реек и кусков фанеры. Отряхнулся и взглянул на Николая. Почему-то именно ему надо было занести дрова. Хотя собирал их Славик.

Васнецов вдруг остро ощутил, как глупо он выглядит. Но еще глупее было бы сейчас прятать медвежонка и вести себя как нашкодивший подросток. Пусть смеется. Плевать. Хотя в глубине души Николай восхищался Людоедом, даже когда совершенно не принимал его противоречивые и жестокие поступки. И слышать насмешки от человека, которого уважаешь, особенно больно.

Крест не смеялся. Он молча посмотрел на плюшевого медведя. Затем прямо в глаза Николая.

— Как голова? — спросил он, кивнув и бросив мимолетный взгляд на лежащего Юрия.

— Полегче.

— Хорошо, — кивнул Людоед и снова посмотрел на медвежонка. — Решил его забрать?

— Я… Илья… просто…

Николай не знал, что ответить, и чувствовал, что сейчас Крест наконец разразится хохотом и позовет остальных поглядеть на эту нелепую сцену.

— Не надо оправдываться, — нахмурился вдруг Илья. — Я все понимаю. Если ты будешь искать оправданий, то обидишь его.

— Кого? — удивился Васнецов.

— Медвежонка.

Крест говорил совершенно серьезно, и это обескураживало. Именно такой реакции Николай никак не ожидал.

— Илья… У тебя дозиметр с собой? — тихо спросил он.

— Да. — Крест кивнул. — Давай его сюда.

Он без лишних слов понял, что хотел от него Николай.

Васнецов протянул медвежонка. Илья принял его очень осторожно. Замерив уровень радиации, он улыбнулся и вернул игрушку Николаю.

— Норма.

— Спасибо. — От волнения голос Васнецова стал хриплым. — Спасибо тебе, Илья.

— Да не за что. Кстати, у него скоро лапа отвалится. — Людоед достал из кармана шинели тряпичный сверток и протянул его. — Держи. Тут нитки и иголка. Пришей.

— Спасибо.

Больше Николай ничего не мог сказать. Он чувствовал, что сейчас расплачется. Но в этот момент в вагон вошел Сквернослов.

— Крест! Ну где ты пропал? Варяг там матюгается вовсю, — сказал Вячеслав и вдруг уставился на своего младшего брата. — Опа! — усмехнулся он. — Коль, ну ты даешь. Это что такое… Головой сильно тюкнулся? — Он перешел на смех. — Ну детский сад, ей-богу!

Васнецов растерянно посмотрел на Людоеда. Тот прищурился, жуя кончик черного уса. Он иронично посмотрел на Сквернослова, затем перевел взгляд на Николая и поднял бровь. Он ждал реакции Николая.

— И что ты смешного увидел, Славик? Отчего над Аленкой не смеялся, которая старше меня, но в куклы до смерти играла? — резко ответил Васнецов.

Сквернослов побагровел, нахмурился и сжал кулаки.

— Чего молчишь? — Неожиданно и резко Крест хлопнул Вячеслава по спине. — Тебе очень дельный вопрос задали. Ну?

Сквернослов молча посмотрел на Людоеда.

— Нечего сказать? Ну, так я скажу, дружок. Когда рядом старший брат, который, может, и питает к младшему любовь, но камуфлирует сантименты под постоянными насмешками и глупыми и часто неуместными шутками, то становится обидно. Когда рядом старший наставник, который дошел до того, что избил руками и ногами, пусть и за реальный проступок, но нереально больно, становится горько. Когда рядом умирающий товарищ, которому не можешь ничем помочь, становится стыдно. А когда еще и рядом злой морлок, у которого на счету столько человеческих жизней, что и вообразить фантазии не хватает, то вообще хочется отгородиться от всего мира. И все это называется очень просто. Одиночество.

— Да вы вообще шуток не понимаете, что ли?! — воскликнул Сквернослов.

— Только если им время и место. А пока захлопни пасть и пошли работать.

Людоед подтолкнул Славика к выходу и пошел следом.

— Ну, вы даете ребята! — взмахнул руками Сквернослов и покинул вагон.

— Ахиллес! — воскликнул Николай осипшим голосом, торопясь, пока Крест не вышел.

Тот обернулся. Такого обращения, судя по удивленному взгляду, он не ожидал.

— Что, блаженный?

— Я не считаю тебя злым морлоком.

Тот задумчиво покачал головой и, глядя в пол, ответил:

— Но я такой и есть. — И он ушел.

Николай крепко прижал к себе медвежонка и, уткнувшись в него лицом, зарыдал. Горько и отчаянно. Он оплакивал потерянное в дыму ядерного пожарища детство, о котором напомнила эта игрушка. Оплакивал мать, чьей ласки ему всегда не хватало. Оплакивал миллионы людей, которых не стало в один миг. И среди которых, возможно, был тот ребенок, который когда-то радовался покупке родителями этого медвежонка. Оплакивал Аленку с улицы Советской, о которой так неделикатно напомнил названому брату. Оплакивал Рану, которая тоже лишилась детства еще до рождения, а потом и жизни лишилась из-за его рокового выстрела. Оплакивал молоденькую безымянную людоедку, которая не знала ничего, кроме потакания грязным желаниям своих клиентов и хозяев, и которая сгорела по прихоти Людоеда. Оплакивал девицу, которую сожрали заживо морлоки и которую он не смог спасти. Участкового Дыбецкого и его семью… Конфедератских ребятишек, собиравших в бою опустевшие автоматные рожки… Андрея и Ульяну… И никого роднее, ближе и живее, чем этот плюшевый мишка, для него не было сейчас. Но в этих слезах горя и безысходности несколько капель были радостными. От той затерявшейся в боли радости, которую подарил ему Людоед своим участием и пониманием…