Он увидел мое выражение и быстро схватил меня за плечи.

– Нет. Не делай поспешных выводов. Все по-прежнему. Завтра в пять утра будь на аэрополе. Там встретимся. Я сейчас я должен идти. Прости.

Мы торопливо обменялись рукопожатиями.

– До конца, партнер? – спросил он.

– До конца, – согласился я, улыбаясь этой школьной глупости, и они исчезли за дверью.

Мы были на полпути к Йоханнесбургу, прежде чем Салли заговорила.

– Ты спросил его обо мне? Вопрос решен?

– Не было времени, Сал. Ты ведь видела. Он слишком торопился.

Мы молчали, пока я не свернул к Институту и не остановил свой мерседес рядом с маленькой красной альфой Салли на пустой стоянке.

– Хочешь чашку кофе? – спросил я.

– Уже поздно.

– Еще нет. Ты все равно не уснешь. Можем сыграть в шахматы.

– Ну, хорошо.

Я открыл центральный вход, и мы прошли через выставочные залы, заполненные стеклянными витринами и восковыми фигурами, к лестнице, которая вела в мой кабинет и квартиру.

Салли зажгла огонь и расставила фигуры, пока я варил кофе. Когда я вышел из кухни, она сидела скрестив ноги на тисненом кожаном пуфе, раздумывая над шахматной доской. У меня перехватило дыхание от ее прелести. На ней пестрое панчо, яркое, как восточные ковры, расстеленные на полу вокруг, и боковой свет блестел на гладкой загорелой коже. Я испугался, что у меня разорвется сердце.

Она посмотрела на меня большими мягкими глазами. «Поиграем», – сказала она.

Если я сумею выдержать первую бурную, непостоянную атаку, тогда смогу развить свою позицию и переиграю ее благодаря лучшему равзитию. Она называет это ползучей смертью.

Наконец она с несколько преувеличенным вздохом перевернула своего ферзя, встала и начала беспокойно расхаживать по комнате, сгорбив плечи под ярким пончо. Я прихлебывал кофе и следил за ней с тайным удовольствием. Неожиданно она повернулась и посмотрела на меня, расставив длинные ноги и прижав кулаки к бедрам, локти ее изнутри приподняли пончо.

– Ненавижу этого ублюдка, – сказала она высоким сдавленным голосом. – Высокомерный богочеловек. Я сразу узнала этот тип, как только его увидела. Почему, во имя всего святого, он должен отправляться с нами? Если мы сделаем крупное открытие, можешь угадать, кому достанется слава.

Я сразу понял, что она говорит о Лорене, и был ошеломлен кислотой и желчью ее тона. Позже я это вспомню и пойму причину. Но в тот момент я сначала изумился, потом рассердился.

– О чем это ты?

– Лицо, походка, толпа поклонников, снисходительный вид, с каким он раздает свим милости, огромное тщеславие...

– Салли!

– Привычная, незадумывающаяся грубость его самонадеянности...

– Прекрати, Салли! – я вскочил на ноги.

– Ты видел этих бедняг вокруг? Они тряслись от страха.

– Салли, не смей так говорить о нем, не при мне!

– А себя видел? Самый добрый, самый мягкий, самый приличный человек из всех моих знакомых. Самый могучий ум, с каким мне посчастливилось работать. Посмотрел бы ты, как подпрыгиваешь и машешь хвостом, Боже, ты перевернулся на спину у его ног, подставил брюхо, чтобы он его почесал... – она была почти в истерике, плакала, слезы струились по лицу, дрожала, побледнев. – Я ненавижу тебя – и его! Ненавижу вас обоих! Он унизил тебя, сделал мелким и дешевым и...

Я не мог ничего ответить. Стоял онемевший и пораженный, а ее настроение изменилось. Она подняла руки и прижала ко рту. Мы смотрели друг на друга.

– Я сошла с ума, – прошептала она. – Почему я все это говорю? Бен, о Бен! Прости. Прости, пожалуйста.

Она подошла, склонилась надо мной, обняла и крепко прижала к себе. Я стоял как статуя. Похолодел от страха, от ожидания того, что должно было последовать. И хоть это было то, о чем я так мечтал, но оно пришло так неожиданно, без всякого предупреждения, и я оказался в неизвестной области, откуда нет возврата. Салли подняла голову, по-прежнему обнимая меня, и посмотрела мне в лицо.

– Прости, пожалуйста.

Я поцеловал ее, и рот ее был теплым и соленым от слез. Губы ее открылись навстречу моим, и страх мой исчез.

– Люби меня, Бен, пожалуйста. – Она инстинктивно поняла, что меня нужно вести. Отвела меня к кровати.

– Свет, – прошептал я хрипло, – выключи свет.

– Если хочешь.

– Пожалуйста, Салли.

– Хорошо, – сказала она. – Я знаю, дорогой. – И она выключила свет.

Дважды во тьме она вскрикивала: «О, пожалуйста, Бен, ты так силен. Ты меня убиваешь. Твои руки... твои руки...»

Немного погодя она крикнула – нечленораздельный крик без всякого смысла, и мой собственный хриплый крик смешался с ее. Потом только звуки нашего неровного дыхания в темноте.

Мой мозг как будто освободился от тела и плыл в тепле и темноте. Впервые в жизни я чувствовал себя совершенно спокойным, удовлетворенным и в полной безопасности.

С этой женщиной многое будет впервые. Когда Салли наконец заговорила, голос ее был как легкий шок.

– Ты споешь для меня, Бен? – И она включила лампу на столике возле кровати. Мы замигали, как совы на свету. Лицо Салли раскраснелось, волосы спутались.

– Да, – сказал я, – я хочу петь. – Пройдя в другую комнату, я взял со шкафа гитару и, когда возвращался, взгляд мой упал на большое, в полный рост, зеркало.

Я смотрел на него внимательно, потому что передо мной стоял незнакомец. Жесткие черные волосы обрамляют прямоугольное лицо, с темными глазами и по-девичьи длинными ресницами; подбородок тяжелый, бледный низкий лоб. Незнакомец улыбнулся мне – полузастенчиво, полугордо.

Я смотрел на это сложившееся, сдвинувшееся тело, из-за которого так страдал в детстве. Ноги и руки развиты больше нормального, они толстые, перевитые узлами мышц, конечности гиганта. Инстинктивно я взглянул на тяжелоатлетические гири в углу комнаты, потом снова в зеркало. По краям я совершенство, но в центре – приземистый, горбатый, жабоподобный торс, поросший курчавыми черными волосами. Я смотрел на это необыкновенное тело и впервые в жизни не ненавидел его.

Я пошел назад, туда, где на мягкой мантии из обезьяньях шкур лежала Салли. Вскочил на кровать и сел рядом с ней, скрестив ноги, с гитарой в руках.

– Сыграй что-нибудь печальное, Бен, – прошептала она.

– Но я счастлив, Сал.

– Спой печальную песню, одну из твоих собственных, – настаивала она и при первых же звуках закрыла глаза. Я был ей благодарен, потому что у меня никогда не было возможности восхищаться женским телом. Наклонившись вперед, касаясь пальцами певучих струн, я ласкал глазами ее длинное стройное тело, его бледные закругления и тайные тени. Тело, успокоившее меня, как я его любил! Я запел:

В одинокой пустыне моей души

Ночи такие долгие

И нет других путников.

В одиноких океанах моего мозга

Дуют сильные ветры...

Меж ее сомкнутых век показалась слеза: в моем голосе есть волшебство, способное вызвать слезы и смех. Я пел, пока у меня не пересохло в горле и не заныл палец, которым я дергал струну. Потом отложил гитару в сторону, продолжая смотреть на Сал. Не открывая глаз, она слегка повернула ко мне голову,