существам, способным переваривать листья, но нечем было сытно позавтракать человеку, жившему миллион тридцать лет назад.
Было начало июня. Самая нежная пора.
Из зарослей шиповника и сумаха в пятидесяти шагах от нее звучало птичье пение. Она была благодарна этому будильнику, так как, укладываясь накануне, она предвкушала такое вот раннее пробуждение и то, как будет представлять свой спальный мешок коконом и выбираться из него, извиваясь и сладострастно потягиваясь, как сейчас, – совсем взрослая и полная жизнь.
Сколько радости!
Какое наслаждение!
Все обстояло просто замечательно. Подружка, с которой она приехала, продолжала спать.
Поэтому Мэри, крадучись, направилась по пружинящей лесной подстилке к зарослям, чтобы рассмотреть эту, такую же, как и она, раннюю пташку. Но вместо этого взору ее предстал высокий, сухощавый и серьезный молодой человек в морской форме. Именно он высвистывал пронзительный клич козодоя. Это был Рой, ее будущий муж.
Она была раздражена и сбита с толку. Особенно дико было видеть на незнакомце морскую форму – здесь, вдали от всяких морей. Она подумала, что он нарушил ее покой и может представлять опасность. Но если бы этот странный тип и решился напасть на нее, ему бы сначала нужно было продраться через колючую чащу шиповника. Она спала не раздеваясь и потому была теперь полностью одета, только без обуви, в одних чулках.
Он услышал ее приближающиеся шаги. Он обладал удивительно острым слухом. Как и его отец. Это была наследственная черта, и заговорил он первым.
– Привет, – обратился он к ней.
– Привет, – отозвалась она. Позже она рассказывала, что чувствовала себя единственной посетительницей Эдемского сада, пока не наткнулась на странного типа в морской форме, который вел себя так, точно все вокруг принадлежало ему. Рой же возражал, что это она на самом деле держалась так, будто все кругом являлось ее собственностью.
– Что вы здесь делаете? – спросила она.
– Я не думал, что кто-то может ночевать в этой части парка, – парировал он. Мэри знала, что он прав. Они с подругой нарушили правила, существовавшие в этом живом музее, находясь на территории, где ночью полагалось оставаться лишь диким животным.
– Вы моряк? – вновь спросила она.
Он ответил, что да – точнее, был им до недавних пор. Его только что демобилизовали из флота, и он, прежде чем отправиться домой, решил поездить автостопом по стране – а в военной форме, как он заметил, его подвозят гораздо охотнее.
Сегодня никто не стал бы задавать такого бесмысленного вопроса, с каким Мэри обратилась к Рою: «Что вы здесь делаете?» и ни у кого не нашлось бы в запасе столь сложно закрученной истории, как тогда у Роя: что, дескать, он уволился из флота в Сан- Франциско, получил полный расчет, купил спальный мешок и отправился автостопом в Гранд-каньон, Йеллоустоунский национальный парк и другие места, которые всегда мечтал повидать, в особенности привлекали Роя птицы, с которыми он умел общаться на их языке. Как-то, едучи в чужой машине, он услышал по радио, что в этом маленьком государственном парке в Индиане замечена пара бивнеклювых дятлов – представителей вида, который считал и давно исчезнувшим. Он тут же направился туда. Однако радиосообщение это оказалось «уткой». Бивнеклювые дятлы, эти крупные, красивые обитатели первобытных лесов, на самом деле полностью вымерли, поскольку люди уничтожили их естественную среду обитания, не оставив необходимых им гниющего леса, тишины и покоя.
– Им нужны были полные тишина и покой, – заключил Рой. – Как и мне, и, думаю, вам тоже, и прошу извинить, если я потревожил вас. Я сделал не больше того, что могла бы сделать любая птица.
Какое-то автоматическое устройство в ее больших мозгах щелкнуло – и она ощутила слабость в коленях и холод в животе. Она влюбилась в этого незнакомца.
Больше подобным воспоминаниям никто из живущих не предается.
2
Джеймс Уэйт прервал грезы Мэри Хепберн словами:
– Я так вас люблю. Прошу, выйдите за меня замуж. Я так одинок. Мне так страшно.
– Поберегите силы, мистер флемминг, – ответила она. На протяжении этой ночи он то и дело, с перерывами, упрашивал ее вступить с ним в брак.
– Дайте мне вашу руку, – продолжал он.
– Всякий раз, как я вам ее даю, вы не желаете потом ее отпускать, – отозвалась она.
– Обещаю, на сей раз отпущу, – заверил он. Она протянула ему руку, и он слабо ухватился за нее. Его не посещали никакие видения из будущего или прошлого. Он почти целиком состоял из одного трепыхающегося сердца – подобно тому, как Хисако Хирогуши, вклинившаяся внизу, под ними, между унитазом и умывальником, представляла собой не более чем утробу со зреющим внутри плодом.
Хисако жила только ради своего еще не родившегося ребенка.
Люди по-прежнему икают, как то было всегда, и находят смешным, если кто-нибудь пукает, и по-прежнему стараются умиротворить больных проникновенными интонациями. Тон, которым разговаривала Мэри, просиживая на корабле подле Джеймса Уэйта, можно часто услышать и сегодня. Независимо от слов тон этот внушает больному то, что он хочет слышать в данный момент, – именно то, что хотелось слышать Уэйту тогда, миллион лет назад.
Мэри внушала это ему посредством множества слов, хотя на самом деле достаточно было одного ее тона, который говорил: «Мы тебя любим. Ты не одинок. Все будет хорошо…» и так далее.
Ни одна утешительница сегодня, разумеется, не может похвастать такой сложной любовной жизнью, какая выпала Мэри Хепберн, и ни один страдалец – столь сложной, как у Джеймса Уэйта. Любая сегодняшняя история любви сводилась бы к простейшему вопросу: на стал ли для двух замешанных в ней лиц период, соответственно, течки и гона. Мужчина и женщины в наши дни бессильны противостоять интересу друг к другу, к наростам на плавниках друг у друга и тому подобному лишь дважды в течение года, а во времена нехватки рыбы – всего раз в год. Вот сколько зависит от рыбы.
Мэри Хепберн и Джеймс Уэйт же могли, при благоприятном стечении обстоятельств, вытеснять свой здравый смысл любовью почти в любое время. И тогда, в солярии на палубе корабля, перед самым восходом солнца Уэйт был искренне влюблен в Мэри, а Мэри в него – вернее, в того, за кого он себя выдавал. Всю ночь напролет она называла его «мистер Флемминг», и он ни разу не попросил, чтобы та звала его настоящим именем. Почему? Потому что он не мог вспомнить, какое же из его имен настоящее.
– Я сделаю вас очень богатой, – обещал Уэйт.
– Да-да, – отвечала Мэри. – Конечно-конечно…
– Дам вам долю в своих доходах, – продолжал он.
– Берегите силы, мистер Флемминг, – отзывалась она.
– Пожалуйста, станьте моей женой, – умолял он.
– Мы поговорим об этом, когда доберемся до Бальтры, – обещала она. Она преподносила ему Бальтру как нечто, ради чего ему следует жить. Всю ночь она нашептывала, утешая его рассказами о Бальтре и обо всем, что их там ожидает, – точно то был некий рай земной со святыми и ангелами, встречающими их на пристани, всевозможной снедью и лекарствами.
Он знал, что умирает.
– Вы будете очень богатой вдовой, – говорил он ей.
– Не будем сейчас об этом, – отвечала она.
Что касается богатства, которое она должна была формально унаследовать, поскольку ей и впрямь предстояло выйти за него замуж и остаться его вдовой, – то самые большемозглые сыщики в мире не сумели бы обнаружить и мельчайшей крупицы такового, в каждом новом городе он создавал образ честного гражданина, никогда не существовавшего в действительности, чье состояние неуклонно росло – несмотря на то, что планета в целом становилась все беднее, – и благосостояние которого гарантировалось правительствами Соединенных Штатов и Канады. Сбережения же, лежавшие на счету в мексиканском городе Гвадалахара, в местных песо, были к тому времени полностью выбраны.
