жертвами кампании ФБР по ликвидации политической оппозиции, аналогичной преследованиям эры маккартизма. Политические заключенные до конца своих дней исчезали за стенами тюрем по ложным обвинениям в убийствах, международные акции протеста за их освобождение оставались безрезультатными. Бездеятельное ожидание для человека его убеждений и характера на закате активной жизни причиняло ему душевные страдания.
Мени, между тем, соорудила одно из своих волшебных вегетарианских блюд. Возможно, она догадывалась о проблемах Леонарда. В конце концов, он ведь должен был ей как-то объяснить свое желание встретиться со мной.
Оба ровесника вспоминали общих знакомых по Москве, многих из которых уже не было в живых.
Меня же больше заинтересовал подробный рассказ Леонарда о настроениях в различных слоях населения США в семидесятые годы. В ходе кампании администрации Никсона по прекращению вьетнамской войны протесты против этого преступления ведущей державы НАТО несколько утратили ожесточенность прошлых лет. Беспорядки все же оставили в среде студенческой молодежи заметные следы. Сохранялась пропасть между значительной частью интеллигенции и правящими кругами. Ожидать присоединения правительства к намечавшейся в Европе разрядке напряженности не приходилось. Антикоммунизм, направленный прежде всего против СССР, определял политику и разделялся большинством избирателей. Очень большая ставка делалась тогда на советско-китайские противоречия.
После обеда Мени и Леонард уехали обратно в Ленитц, где в свое время жили родители. На следующий день Леонард улетел в Нью-Йорк.
Сразу же после окончания отпуска я написал краткий официальный запрос моему коллеге по службе в Москве. Личные данные Леонарда дополнил описанием его положения и просьбой дать мне ответ.
Я не мог рассчитывать на то, что офицеры, отвечавшие за работу с Леонардом, все еще оставались у дел, а непосвященные, естественно, могли испытывать недоверие. У меня же не было никаких сомнений в лояльности и надежности Леонарда.
Прошло несколько недель, когда наконец офицер связи советской разведки передал мне ответ. В нем было всего несколько строчек. Подтверждались данные о Леонарде и лаконично сообщалось о том, что Центр согласен на восстановление связи товарищем Вольфом. Это было странно и звучало почти как анекдот. Выходило, что я должен взять на себя ответственность за продолжение все еще весьма опасной работы с человеком, которому, далеко за семьдесят лет? Такое нельзя было даже принимать всерьез; мне это и во сне бы не привиделось. Тогда я истолковал это чисто бюрократическое послание как согласие на освобождение Леонарда от всех прежних обязательств. В это время мой брат Конрад планировал поездку в США для сбора материалов к своему фильму «Тройка». Я попросил его, пользуясь случаем, посетить Леонарда и передать ему от меня, что он волен действовать по собственному усмотрению. Кони так и сделал.
Леонард обрел свободу действий. Через пару лет я также стал пользоваться большей свободой. После неожиданно ранней кончины моего брата я попросился в отставку и посвятил себя «Тройке» - истории фильма, который Кони не успел снять. Работая над частью фильма, посвященной нашей семье и ее друзьям в довоенной Москве, я наткнулся на свидетельства дружбы с Энн и Леонардом. В массе писем за время после их отъезда из Москвы и до начала Второй мировой войны нашлась интересная фотография двух полуобнаженных мужчин в расцвете лет.
На ней сняты мой отец и Леонард. Фото относится к тому времени, когда отец застрял на французской Ривьере после неудачной попытки перебраться в 1938 году через границу в Пиренеях, чтобы присоединиться к Интернациональным бригадам в Испании в качестве врача.
Отец поселился в курортном местечке Са-нари-сюр-мер по соседству с другими писателями и деятелями искусства, такими, как Лион Фейхтвангер и Франц Верфель. На открытке, которую он послал Энн и Леонарду, есть и дом на набережной. На мансарду дома указывает стрелка, снабженная припиской отца: «моя мастерская». В это творчески очень продуктивное время Фридрих Вольф написал несколько рассказов и прежде всего пьесу о Бомарше, создателе «Фигаро». Как вспоминает Энн, Вольф использовал для интенсивной литературной работы ранние утренние часы и время до обеда, когда никто не смел ему мешать. Напротив, послеобеденное время он проводил в беседах с друзьями, купался и загорал. Глядя на фото этих двух мужчин, можно понять сравнение с маккавеями: евреями, самоутверждающимися в борьбе. Оба были атеистами, но не отказывались от своих иудейских предков.
В этом маленьком французском курортном местечке постоянно проходили встречи эмигрантов левой ориентации. Отец всегда очень удачно умел привлекать членов семьи, друзей и знакомых к распространению своих произведений. Так же было и там. Энн перевела «Профессора Мамлока» на английский язык. Она же принимала участие в переводах других его произведений. В каждом из многочисленных писем, отправленных в 1939 и 1940 годах, Леонард постоянно получал от отца поручения как его литературный агент относительно контракта на экранизацию драмы из жизни эмигрантов «Забытый корабль», которую отец еще только писал. Леонарду также поручались переговоры со швейцарским издателем Опрехтом о контракте на пьесу о Бомарше.
Дружеская близость, которая связывала их, чувствуется уже в обращениях: «Леонардус» или «Мой дорогой Old man river», так же как и в подписях: «твой старый Лупус» и «твой старик Вольф». Последние письма того периода отец писал в 1940 году уже из французского лагеря Ле Берне, куда он был интернирован после начала войны.
Читая эти письма, нетрудно поверить показаниям Леонарда перед комиссиями Конгресса США, что он занимался исключительно литературными делами. Другим подтверждением деятельности такого рода была его антифашистская пьеса «Укроти ветер». Я уверен, что, согласно железным правилам конспирации, даже моему отцу, своему другу, он не сказал ни слова о шпионских заданиях, которые он, вероятно, получил уже тогда.
Во время работы над книгой «Тройка» я попросил кинодокументалистов, снимавших телефильм о моем брате, посетить во время съемок в США многих наших старых друзей. Энн и Леонард, как и другие, приняли их весьма сердечно и передали для меня целый ряд дотоле неизвестных писем родителей. В 1988 году фонды моего архива пополнились еще раз, когда по моей просьбе пресс-атташе представительства ГДР при ООН несколько раз посетил эту пару. Друзья жили в квартире в доме на 57-й улице недалеко от Карнеги- холла. Эта улица на севере примыкает к Бродвею и проходит в непосредственной близости от «немецкого квартала», в котором выходят газеты и журналы на немецком языке. Квартира стариков, по описанию посетившего их, располагалась на четвертом этаже и была обставлена очень просто. Состояла она всего лишь из большой комнаты, куда попадаешь сразу от входной двери, небольшого помещения, напоминающего скорее чулан, из кухни и ванной. Комната, забитая, как архив, книгами и бумагами, при последнем посещении была уже превращена в больничную палату. И Леонард, и Энн выглядели очень бледными, маленькими и исхудавшими. От фигуры когда-то могучего маккавея ничего не осталось. Леонард большей частью сидел в кресле или в инвалидной коляске, но, хотя физическое состояние супругов явно было очень тяжелым, а беседы отнимали - особенно у Леонарда - буквально все силы, их настроение и живость ума оставались на высоте, и они были счастливы получить весточку от нас из Берлина. Моя просьба помочь своими воспоминаниями и письмами в работе над начатой мною книгой их очень обрадовала и явно облегчила их тяжкое одиночество.
Леонард редко поднимался с постели и уже совсем не выходил из квартиры. Его очень беспокоила судьба сокровищ, хранившихся у него на книжных полках, и большую часть своих книг он передал профсоюзной библиотеке в Нью-Йорке. Кроме книг у него было много ценных писем от известных людей. По словам моих посланцев, Леонард с огромным трудом достал чемодан и вынул оттуда несколько пачек писем, главным образом от моих родителей, а также письма Лиона Фейхтвангера и Эрвина Пискатора. Без малейших колебаний от отдал их доброму вестнику для передачи мне.
К этому времени я уволился из разведки и работал над своей книгой. Я просил Энн и Леонарда ответить на ряд моих вопросов об их жизни и о нашей семье. К сожалению, ни один из них не был способен самостоятельно управляться с диктофоном.
Наиболее живы были воспоминания о моих родителях. Отца они знали как очень приветливого, открытого человека и хорошего товарища; по словам Энн, он был «дамским угодником» («lady's man»), и «женщины падали к его ногам». Отец часто спрашивал об их трудностях и проблемах. Однако Энн так и не стала с ним откровенной. В то же время она делилась с моей матерью своими проблемами, а моя мать
