ждать ночного автобуса, который шел в город, обозначенный на почтовом штемпеле письма.
Дорогой папочка, я уехала, буду держать связь. Я оставила записку на холодильнике, где обычно оставляла перечень нужных нам продуктов. А потом теми же прописными печатными буквами написала еще одну — Это Послание из Инвернесса 24 июля 1973 года, — и сложила в трубочку; засунув послание с помощью палочки в бутылку, я закрутила крышку насколько могла плотно и бросила бутылку подальше в канал, наблюдая, как ее относит на середину. Это был первый день летних каникул, пустые и долгие дни, а впереди простирались самые долгие дни года, и могло случиться что угодно. Я подумала, может, эта записка доплывет до России, до Америки. Я представила себе, как кто - нибудь найдет ее, и я прочитаю об этом в газетах, когда выросту, наверное, уже подростком, наверное, мне будет столько лет, сколько сейчас братьям. Вероятно, она так до сих пор и валяется где-нибудь в камнях на дне канала, с другим затонувшим хламом — с битыми стекляшками, с проржавевшими скелетами детских колясок и велосипедов.
Боже. Уже половина третьего.
У меня все пальцы в чернилах от этой ручки.
Итак — через границу, паря над ней во тьме. Ось со скрипом трется в колесе под твоим сиденьем. Море — огромное, обрушивающее валы на берег где-то там, слева, выкатывающееся из своей впадины. Новая страна, невидимая за тусклым оранжевым светом автобуса, который мчится по ней, и ты внутри, шум мотора, тихое жужжанье светляков среди темных просторов. Разные акценты на станциях техобслуживания, когда тебе давали сдачу. Все твои деньги — мелкими бумажками, так что каждый раз приходилось отшелушивать их в кармане от согнутой мятой пачки. Потом — снова глубокая ночь, и травянистые берега автострады, лишенные цвета.
Водитель оглядел тебя сверху донизу, когда ты входила в автобус; это весь твой багаж? — поинтересовался он, проверив билет. Постарался запомнить твое лицо — наверно, принял за беглянку. Так далеко одна ты еще не уезжала, ты даже была не против сидеть в отсеке для курильщиков. Ты подобрала ноги на сиденье, сидела, обхватив колени руками. Промелькнул один городок, другой. Ты думала, будто все это прекрасно знаешь, будто знаешь, куда едешь, вот кусочек чего-то отломился и умчался, вот что-то мягкое и зеленое, оно натянулось и улетело, вот так выстрелило и пронеслось по воздуху невесть куда.
Полседьмого утра. Не могу уснуть, не спала всю ночь, вся кожа сплошь в иголках и булавках, все тело — сплошные кости. Глаза не хотели оставаться закрытыми. Я проклинала утренние птичьи трели, а потом подумала — это так же глупо, как проклинать цветы за то, что они распускаются. Тогда я поднялась и стала наблюдать за отступлением ночи. Точка пересечения тьмы и света — синяя. Затем — затаи дыхание — чернота переходит во что-то темно-серое, и вот мы попадаем в невзрачное сегодня. Тяжелые тучи сулят что угодно — могут пролиться дождем, а могут уйти, и небо расчистится. Я слышу, как отец возится на кухне. Надеюсь, это не я разбудила его.
Сейчас четверг. Значит, прошла уже половина срока, что я собиралась провести здесь. Зачем бы я ни приехала сюда, чего бы я ни ждала — этого еще не произошло, так, во всяком случае, мне кажется. Все, что пока произошло, — это то, что у меня на подбородке выскочила сыпь, какой не бывало, пожалуй, лет с пятнадцати. Должно быть, это местная вода виновата. Вот доказательство, что я определенно здесь, пускай даже всю ночь напролет была где-то там, в пространстве между городами, в автобусном кресле — то свернувшись клубком, то сидя прямо, а дождь беззвучно струился по окнам, и ее письмо, бело-голубое, лежало у меня во внутреннем кармане, его жесткий уголок колол мне шею. Ее письмо — без адреса, все это было частью игры, в которую я, сама того не зная, уже вступила. Улыбающаяся девушка в цирке в усыпанном блестками жилете, в серебристом цилиндре, вульгарно заломленном на манер Дитрих, она размашисто гасит факел, которым до этого поджигала фитиль, чтобы запалить другой, она еще улыбается толпе из круглого отверстия пушечного дула, прямо в сетку. Какая эффектная дешевка. И вот я несусь вприпрыжку по побережью на юг, будто это не страна, а просто мои личные перила. Никакого страха.
Потому что, рассказав мне про мое имя так, как рассказала она, открыв мне все его смыслы, моя подруга Эми вырезала свое собственное имя во мне — будто шрам. После этого всякий раз, как она глядела в мою сторону (и всякий раз, как не глядела), хоть я этого не сознавала или не замечала, что-то впечатывало ее все глубже в меня. Если бы сейчас мне вспороли руку или ногу, да любую часть тела, я бы заглянула внутрь и обнаружила бы ее Э, и М, и И, такие нутряные и упругие, которые растягивались бы вместе с волокнами плоти; заглянула бы внутрь костей, на поперечный срез ноздреватого костного мозга — и там бы виднелись эти буквы, испещрившие меня повсюду, такие сладкие и липкие, сувенир от Эми.
Игра во Франкенштейна. Мы делаем что-то из кого-то другого, а потом однажды, возвратившись домой, с удивлением обнаруживаем, что Оно куда-то ушло само по себе, чтобы прогуляться по окрестностям. Тогда мы запираем дверь, разозленные, раздосадованные: да как Оно смело! Потом нас охватывает тревога. Одни только мы знаем, как опасно наше создание. И мы берем ружье. После предварительных закрытых просмотров «Пророчеств губной помады», после того, как набивались полные залы зрителей, приходящих посмотреть этот фильм, я так растерялась, я пыталась объяснить Малькольму, до чего это жутко — наблюдать за зрителями, которые наблюдают за тобой, до чего жутко видеть, как они буквально сдирают с тебя оболочку, ну, в смысле, не знаю что именно они там с тебя сдирают — и уносят потом с собой, в головах. Вот именно, сказал он: люди просто хватают оболочку, только и всего, и ничего больше.
Как это страшно. Выдумывать все на ходу, и выдумывать других тоже, чтобы заполнить пустоты в себе, чтобы приспособить их к собственным нуждам. Мы становимся гротесками, призрачно слоняемся вокруг дома, откуда нас выставили, стучим тонкими обледеневшими ручонками, будто ветками, в окна и зовем: это же я, я, впустите меня, я заблудился в вересковых пустошах! Какая жалость. Я слишком устала, чтобы писать теперь все это — без смысла, без мысли. Где я очутилась? Я очутилась в Англии.
И не просто в Англии — в самом что ни на есть сердце Англии! Над башнями развевались флаги, это была земля Синего Питера[59], королевского семейства и рекламы блестящих курток Барбер из цветного приложения к «Санди-таймз». Юго-восток. Воздух в то утро был теплым, будто в апреле. Деньги. Модная одежда. Свет. Дорогие магазины. Книжные магазины. Один книжный за другим, книжные магазины были главной здешней приметой, будто особая культура, которая тут произрастала; в первую же свою прогулку по улицам я потеряла счет книжным магазинам. Одно здание за другим красиво прорисовывалось на фоне неба. Плоская земля, и свет, и небо размазаны так, словно где-то рядом — море; по улицам расхаживает множество моих сверстников, они окликают друг друга, будто диковинные птицы, никогда еще такого не слышала. Все эти Табиты, Офелии, Джустины и Джулианы, Джокасты и Финолы, с книгами, зажатыми под мышкой, они идут куда-то по страшно важным делам. Выйдя из автобуса, я шагнула на другую планету; я стояла на булыжной мостовой посреди дороги, возле какого-то замка или дворца, а может, это была огромная церковь, с такими цветными витражами, и наблюдала, как проезжают и проезжают велосипеды. Город Мидаса — я видела, как случайные люди по очереди превращают улицы в золото. Я наблюдала за ними, а они, вспыхивая, уносились прочь. Девственное сияние этого города. Я перешла по мосту реку, в которой не плавало никакого мусора. Там росли ивы. Они были плакучими. Виднелись таблички с надписями «Не входить» или «Только для своих». Вдалеке, рядом с другим красивым мостом, паслись коровы. Где-то мелодично звонил церковный колокол. Мне стало трудно дышать. Речная вода выглядела гнилостной, но в ней плавали утки с пушистыми утятами. Я ухватилась за ограду, взглянула на свое отражение, колеблющееся там, внизу, среди зелени.
Город образования. Мне предстояло узнать много нового. Например, что, оказавшись совсем вблизи, можешь на самом деле очутиться гораздо дальше, чем воображала. Что холодное может означать горячее. Ничто может что-то значить, а что-то может ничего не значить. Даже слова могут ничего не значить, но как только они произнесены, или подуманы, или записаны, они в тот же миг могут обрести ровно противоположный смысл. Какое-то волшебство происходит там, на границах, где встречаются противоположности, и между ними происходит кровопролитная война. Отражение, на которое я смотрела, — я думала, что это просто отражение, игра света на воде, но оказалось, что это не так. Я была здесь, и здесь же была она.
Когда я наконец все-таки нашла Эми, это произошло скорее благодаря случайности, чем судьбе, хотя не всегда легко понять разницу между ними, между писанным на роду и брошенным на ходу. Так или иначе, Эми было не видать на тех пригожих улицах, по которым я ходила; она никогда не проходила мимо, когда я сидела на холодных парапетах, выглядывая ее в толпе или блуждая по пропахшим мочой историческим переулкам в надежде натолкнуться на нее. И лишь когда я однажды вечером уселась на пол в книжном
