приходил спать в давильне», солдат подбегает, поднимает мальчика, его щека и горло залиты черной кровью, он еще дышит, солдат берет его за волосы и три раза бьет головой о камень, с которого разлетается красная пыль; мальчик дышит, солдат пинает его сапогом в горло, глаза мальчика вылезают из орбит, язык вываливается изо рта; солдат снова хватает мальчика за волосы, тащит его к мешкам с песком; солдаты возле умывальника смотрят, в их руках дрожат расчески, их губы дрожат на зубных щетках; солдат перебрасывает тело через мешки, потом сталкивает по насыпи, он толкает его прикладом карабина, но труп цепляется за пень эвкалипта; солдат берет палку для чистки уборной, размахивает ею; ее конец измазан свежим дерьмом утренних часовых.

Солдат толкает палкой труп мальчика, голова и плечи которого зацепились за пень, конец палки протыкает щеку и плечо мальчика, труп скатывается по недавно распаханному откосу в болото, и вязнет в нем, поглощенный синей водой и прожорливой тиной.

Тивэ через отдушину видит, как солдат швыряет палку к стене уборной и вытирает руки о штаны; солдат с голым торсом возвращается в казарму, кладет карабин на кровать, прикрепляет зеркало к верхнему тюфяку и причесывает свою тяжелую черную шевелюру; на зубьях расчески остаются кровавые колтуны, раздавленные клопы, кофейный порошок и женская слюна.

Тивэ возвращается на кровать, задевая ногой котелок, в котором катаются куски сыра и ветчины; Тивэ склоняется на ящики, его выворачивает наизнанку, он блюет на стеллажи, блевотина стекает по подбородку, он стонет, нашаривает ладонью капюшон спального мешка, вытирает им рот; не переставая стонать, спускается в маленький погреб, обшаривает стены, скребет пыль в трещинах, выковыривает камушки; он зажигает спичку, поджигает паутину, подпаливает притаившихся тараканов и бегущих пауков; он совершенно голый, его глаза холодны…

Маленькая дикарка, я приглаживаю иголки на твоей коже, но они поднимаются вновь; иголки, забившиеся под губки твоего влагалища, обдирают мой набухший член, иголки, стреляющие из хрусталиков твоих глаз, царапают мои губы, целующие их.

Ксантрай лижет стену под твоим балконом, по ковру катаются бутылки, разбитые кубки я швыряю в камин, они шипят и взрываются; мадам умерла этой ночью; я блюю на ковер, ты грызешь абажур, ночные бабочки посыпают красной пыльцой твои ноздри; Ксантрай пытается забраться по стене, раздирая колени о кварц, Вероника клацает зубами, я бегу к ней, я впиваюсь зубами в ее рот, она хватает меня за член под шортами, сжимает его, тянет, я кричу, сбиваю рукой лампу, горячая лампа падает на руку Вероники, сжигает волоски, обугливает низ моих шортов; Вероника кричит, кусает руку, смачивает ее слюной и слезами; я бегу на кухню, хватаю масло, Вероника лежит на диване, ее рука поднята, я смазываю ее маслом; Ксантрай поет и лезет на стену, его щеки и горло, его рубашка залиты вином, негр катается среди осколков кубков, хрипит, к его волосам прилипли колоски пшеницы и ячменя. Ксантрай стонет, его колено скользит по селитре, Вероника хнычет на диване; ночные бабочки с абажура слетели на ее обнаженное тело:

— Убей меня, сожги мне губы лампой. Прикончи меня; как жить с молчащим сердцем?

Я бью ее по лицу, она плачет, я бью снова:

— Вставай, ты не должна показывать дурной пример Ксантраю.

— Убей меня, придуши, отрежь мне ноги.

— Я ничего не почувствовал, когда она бросилась в воду. Я сын ветра. Замолчи и вставай. Здесь я не всеми покинут, зачем же, сын ветра, я живу и топчу землю? Я не помню твоего лица. Сыны ветра, брошенные в навоз, толпящиеся в борделях, гниющая, спаленная падаль…

Тивэ упирается лицом в селитру, солдаты бегают вдоль отдушины, пыль, поднятая их сапогами и сандалиями, клубится в солнечных лучах, пересекающих погреб от стены к стене, они кричат:

— Тивэ, Виннету убил мальчишку, маленького феля.

Тивэ вдыхает селитру…

Я буду приговорен к смерти, они съедят мое сердце и мои глаза, и мою мать, что живет во мне и питается мной. Они разделят по жребию мое жалкое тряпье, мое разбитое зеркало, мой янтарный шарик и мой транзистор. Ксантрай заплачет, эта нецелованная голова, это неболевшее сердце, эти неплакавшие глаза. О смерть, брось меня в навоз, пусть мимо проедет король, подними его ладонь, останови его слуг с черными соичьими челками на глазах, вооружи их мотыгами, пусть они разгребут навоз, подцепят мои колени, оглушат крыс у меня между ног; дай мне сгнить в пустынной стране, населенной грязными рабами; каждый день молодые владыки морей сходят на берег, прячутся в кустах, хватают семьи рабов, жгут их хижины, вытаптывают их поля; потом они возвращаются на лодки, будят гребцов, накачивают их тяжелым липким вином, смеются над тем, как они качаются на днище и нащупывают сиденья, чтобы сесть. Бог, который больше не бог, но оскалившийся камень, разбудит меня и соберет мои сгнившие члены. Выйдя от Мадам, я стал рабом, я нашел рабов Веронику и Ксантрая в нижнем городе в вечер прихода судов, груженных пауками, крабами и барабульками; Вероника принадлежит Кооперативу, она поднимает ящики с рыбой, ее лицо и руки в крови, моряки гладят ее плащ и мокрые шорты под ним, сухая полоска только между ног; она падает на ящики; в складе, освещенном снаружи, моряк завалил ее на огромную рыбу, его рука, клейкая от желчи — он только что вышел из трюма, где оглушал рыб и отрубал им головы — его грубая рука залезает под ее шорты, треплет влагалище, заливая его желчью; ребенок швыряет портфель в стекло; Вероника из-под плеча моряка смотрит на сети и паруса, дрожащие в лунном свете; сто раз она прочитала цифры, нарисованные на носу судна; моряк проникает в нее, бьет ее по лицу, между глаз, тяжелым кулаком; глаза Вероники наливаются кровью; моряк, возбужденный запахом крови, давит груди Вероники; рыболовный крючок, прицепившийся к куртке моряка, прокалывает плащ Вероники и впивается в ее грудь, она кричит, моряк поднимается, его обмякший член волочится по плавнику рыбы; он встает и втаптывает Веронику сапогами под груду рыб; там и лежит она, израненная, до зари; Ксантрай, в набедренной повязке, ходит от кабака к кабаку, ползает под стойками и столами, обшаривает урны, собирает окурки; мужчины, сидящие за столами, толкают его, он падает, разбивая губу о плевательницу; в казино он ползает под ногами игроков; женщины с огромными мундштуками в руках задирают ему подбородок; лакеи стегают его грязными полотенцами, воруют из карманов его джинсов окурки; вечером он, дрожа, стоит перед социальным инспектором, ожидая плетки; он поднимает руки, инспектор обшаривает его карманы, вынимает окурки и высыпает их в шкатулку с надписью «Для престарелых граждан». Инспектор шлепает его по заду: «Живо, на псарню!»

Ксантрай пятится к двери, выходит в сад, ползет на четвереньках к псарне, перелезает через ограду; разбуженные, сбившиеся в кучу собаки рычат, он ощущает на плечах их горячее дыхание; он пробирается в конуру собачьего сторожа, тот, пьяный, лежит на пороге, Ксантрай спотыкается об его тело, гасит свечу и ложится на тюфяк; посреди ночи сторож будит его: «Завтра они посылают меня на военную подготовку, они хотят призвать нас в армию, десять государственных рабов на одного свободного. Я уезжаю сегодня утром. Они поставят нас во вторую линию. Ни отступить, ни сбежать. Не спи, смотри на меня, говори со мной. Моя жена и дети прячутся в городе. Вчера дети социального комиссара заставили меня пить, я блевал на ирисы, они стояли перед входом в конуру, не пускали меня. Я видел, как один из моих детей проходил по переулку, он катил бочонок с навозом, его впалые голые плечи почернели от оглобель…

Собаки воют, в утреннем сумраке бряцают ружья. Я, Тивэ, третий сын ветра, работаю на гражданской почте, я сортирую письма, мои ноги прикованы к столу; с самого утра я стою в углу центрального зала; свободные люди отправляют телеграммы; серебряное кольцо в моей губе кровоточит, ноги трясутся, кровь блестит; в полдень молодая служащая, свободная, приносит котелок, в котором смешаны куски хлеба, недоваренное мясо, зерна овса и печенье; она ставит котелок на кафель, я опускаюсь на корточки и ем; она стоит и смотрит, потом присаживается на угол стола:

— Кем ты был, когда был свободным? Я молчу.

— Я свободна уже год.

Я поднимаю глаза и вижу на ее губе отметину от кольца.

— Уже год, посмотри.

Она задирает платье, трогает пальцем колено, исполосованное рубцами.

— Моя хозяйка заставляла меня ползать на коленях по битому стеклу. Она отдавала меня своим любовникам, чтобы они продолжали ходить к ней.

Она расстегивает ворот платья: на ее плечах, на горле, на грудях видны следы зубов.

— Этим утром они отобрали в семьях рабов тысячу младенцев для собак, которых вечером отправляют на задание; псарня и все вокруг нее залиты кровью, повсюду лоскуты мяса, кровью окрашена