винтовка гремит о броневой лист; Тивэ ложится поверх спального мешка; с высоких древесных ветвей роса осыпается на красную крышу КП. В горле Тивэ першит, он складывает руки на животе. Солнце, ослепляя его, бьет в отдушину.
— Это я, Ксантрай, сегодня тебя будут допрашивать в штабе. Держись. Я уезжаю на разминирование в Аи-Саада.
Тивэ молчит; Ксантрай, присев на корточки, смотрит в отдушину, он видит Тивэ, который неподвижно лежит на складной кровати, расставив ноги и укрывшись гимнастеркой:
— Тивэ, ты не слышишь меня? Не видишь?
Глаза молодого человека открыты, вши грызут его бритую голову. Ксантрай поднимается, трет руки и колени.
Водители, солдаты сопровождения и минеры умываются; вокруг умывальника блестит грязь. Тивэ гладит свою голову, ощупывает порезы, оставленные бритвой парикмахера:
— Обрить его наголо.
Когда офицер вышел, гражданский парикмахер положил бритву и вытер лицо:
— Господин Тивэ, я не могу… Офицер возвращается:
— Обрить предателя.
Я улыбаюсь, наклоняю голову, парикмахер дрожит, бритва скоблит мою голову, царапает ухо, офицер давит мои босые пальцы красными кожаными ботинками; парикмахер вытирает руки полотенцем, повязанным вокруг моей шеи, падающие срезанные волосы щекочут мне уши и нос, цепляются к бровям, мама, я не хочу, чтобы парикмахер срезал мою челку, мама садится в кресло, гладит меня по колену, достает журнал, раскрывает его на коленях; за перегородкой Вероника стоит со своей тетей, парикмахерша тихонько подталкивает ее, Вероника подает мне в зеркало какие — то знаки; срезанные волосы цепляются за петли моей рубашки; мама выходит без своей сумочки, она идет под дождем вдоль реки; парикмахер оглядывается, кладет ладонь на теплую фланель моих штанов, его рука ползет по моей ляжке, я смотрю на Веронику, это она меня ласкает, мама кричит и плачет под дождем, докеры катят по грязи рулоны колючей проволоки; мама кусает свой намокший шарф; рука парикмахера протискивается между моих ляжек, я отталкиваю его руку, другая рука спускается по моей груди, мое колено наталкивается на мраморную плевательницу, она пошатнулась, парикмахерша оглядывается, ладонь парикмахера по-прежнему покоится на моей трепещущей груди, мама вытирает туфли под дверью, она входит, уже темно, она хватает мои ручки своими мокрыми ладонями, я спускаюсь с кресла, мама платит парикмахеру, он подталкивает меня к двери, мама уводит меня по темным улицам к реке. Докеры греются у костров из угольной пыли; они свистят; мама берет меня на руки, она погружается в туман, взбирается на мол, бежит по бетону; скалы покрыты снегом, я вырываюсь, мама прижимает меня к груди, я кусаю ее ладонь; буксир с горящими иллюминаторами, отбрасывающими блики на черную маслянистую воду, выходит из лимана; мама прыгает, я кусаю ее ладонь, она отпускает меня, я падаю на лестницу, мама скатывается по скале в море, ее покрывает пена, я бьюсь на ступенях лестницы, мамина голова качается на волне, ее руки скользят по гладкому блестящему утесу; буксир поворачивает, матросы выбегают на палубу, спускают шлюпку, прыгают в нее, гребут к молу; меж облаков зажигаются звезды; моя голова лежит в луже желчи; матрос выпрыгивает на лестницу, берет меня на руки, целует меня в щеку и в лоб; другие матросы веслами вытаскивают мамино тело на большой плоский утес; мои ноги и спина разбиты, матрос бежит по молу, пересекает порт, перепрыгивает через шлагбаум, солдат преследует его, матрос останавливается перед освещенной палаткой, из нее выходят два солдата, они приподнимают полог палатки, матрос укладывает меня на походную кровать; на центральном столбе покачивается фонарь; кровь отливает от моих рук, от моего сердца; солдаты говорят по телефону, трут мои руки, укрывают меня с головой, раскрывают защитного цвета снарядные ящики…
Джипы и грузовики трогаются с места; Тивэ, оглушенный и ослепленный рассветным солнцем, закрывает лицо гимнастеркой, больше на нем ничего нет; навозные мухи скребутся под отдушиной, они вылетают, садятся на тело, на член, залезают в прядь волос внизу живота, шевелят волоски; Тивэ вздрагивает, раздвигает ноги, утренний бриз холодит его ляжки и промежность, облепленную мухами…
Песнь пятая
Вероника откидывает волосы назад, я трогаю их, погружаюсь в них головой; Вероника оборачивается, берет мою голову руками:
— Ксантрай поцеловал меня в саду.
Я обнимаю ее за талию, кусаю в губы, ее груди катаются, мнутся под моей грудью, она отталкивает мои руки, я целую ее веки, ее рука гладит меня по спине, по поясу, ее веки пахнут тиной, я лижу их; моя расстегнутая рубаха мокра от пота:
— Когда ты мне дашь своего молока?
— Прежде возьми мою кровь.
Она смеется, я опрокидываю ее на диван.
Ветер перебирает страницы книг на столе, катает карандаши, я целую ее губы сквозь волосы; моя ладонь пролезает под ее платье, накрывает ее правую грудь, она дрожит, трепещет, нагревается под моей ладонью, я накрываю другую грудь, нежно ласкаю ее, я расстегиваю платье, целую сосок, Вероника тяжело дышит подо мной, я сосу ее грудь; окна в парк открыты настежь; Ксантрай бродит по высокой траве с ружьем в руках.
— Тивэ не жми так сильно, ты сломаешь мне хребет.
Я забираюсь по ней повыше, ее ладони мнут шорты у меня на ягодицах, ее пальцы теребят края ткани.
— Ты в плавках, я чувствую. Они сырые.
— На мне больше нет белья.
— А во мне нет больше сердца.
Ее пальцы раздвигают мои ягодицы, скользят под шорты, впиваются в мой зад; я закрываю ей рот своими зубами; на диване лежит раскрытая книга Ксантрая: «Учебник тактики и стратегии». Я листаю ее, нахожу картинку, на которой изображен обнаженный греческий гоплит, метающий копье, у его ног — олеандр; мечтательный Ксантрай однажды вечером нарисовал чернилами на животе грека набедренную повязку; я оставляю книгу раскрытой на этой картинке; ладонь Вероники пробирается между нашими животами, она начинает расстегивать ширинку, ее глаза смотрят, не мигая, в мои, ее пальцы расстегивают пуговицы, я сжимаю в своей ладони ее ладонь, пальцы переплетаются, она обнажает мои ляжки, мой член стоит под мокрыми плавками, ладонь Вероники проникает под них, трогает член, набухшие вены.
Ксантрай свистит под деревьями, его рубашка расстегнута до пупа.
— Этой ночью он пришел в пижаме под окно моей спальни. Он сидел и стонал на камне бассейна; в его расстегнутой пижаме я увидела его стоящий член; он ковырял прутиком норки дождевых червей, его грудь со стоном вздымалась…
— В тот день, когда мы приняли тебя в наш клуб бессердечных, он испачкал свои штанишки, негр ударил его в живот, а потом нагнул его голову под краном давильни, да так, что разбил ему нос. Твоя тетя смотрела, стоя на лестнице, она ждала своего негра.
— До того, как она взяла к себе тебя и Ксантрая, я гуляла с негром по сырому парку, он говорил мне, как называются цветы и листья, топтал червей и саранчу; вечером, у огня, она надевала ему на голову цветочные венки, а он разрывал обивку дивана между ее ляжек и доставал пучки конского волоса…
Ксантрай гладит стволы деревьев, солнце слепит его, он не может стрелять в воздух; он возвращается по аллее к дому, идет по ступеням, поднимается на второй этаж, входит в комнату, подходит к дивану, берет свою книгу, лежащую рядом с потной головой Вероники; девушка хватает его за колено, он пятится, она тянет к себе, ее ладонь поднимается к шортам Ксантрая, мальчик отступает еще, но с улыбкой, он отстраняет руку Вероники, берет книгу и прижимает ее к груди.
