сперма изливаются на чистые чрева. От ночи к ночи кричит ребенок, зачатый на облаке и сразу ставший ангелом. Богам неведомы красота, расстояние, небытие.
Каждый вечер Бог неизменно спускается, уносит меня к солнцу, и я вижу творчество, огонь, который не жжет, и воду, которая не смачивает рук; для меня одного каждую ночь Бог творит птиц и выпускает их в отсветы зари, я слышу трепет их крыл в ледяной ночи, и ветер уносит их в отсветы зари; для меня одного бог творит рыб и выпускает их в сверкающую тьму, я слышу, как они падают на льды и пальмы, и море жаждет их; на грани мирозданья Бог держит меня за руку, рыбы и птицы выплывают из той части Его тела, что задумала их: ладонь мечтает о птице — птица вылетает из ладони, и ладонь сжимается; птицы и рыбы смешались в полете, земля и море жаждут их, они поднимаются им навстречу; птицы, повернутые в своем полете встречным ветром, ударяют в лик Божий, Он хватает их на лету и передает мне, я сразу отпускаю их — иначе они умрут; я задыхаюсь от ветра, моя спина, укрытая тенью, становится грудью моей, я весь — перед, кругом — перед. Боже, отними у меня немного этой силы, осени своим светом этот мир, вышедший из Твоего чрева — он живет без Тебя, вдали от Тебя. Столкни меня в этот свет, я буду падать, глядя на Тебя, среди блестящих клювов и чешуек. Боже, оторви меня от чрева Твоего, сними Твою руку с моего сердца, вырви Твой образ из моего сердца, из моих губ, из моей головы, из всех способных чувствовать частей моего тела, умри у ног моих: подгнили корни растений и губы солдат. Что за голос, черный, как факел, звучит в небесном хоре? Это голос тайного Бога, ребенка, взращенного молодыми мужами, его мантия сверкает в прохладе храма; молодые мужи не ведают, что Он есть Бог, они поют гимны Богу, и Он поет с ними и славит себя. Эмилиана прижимает колено к перевязанному колену юноши, касается бедром ткани его джинсов, завернутых над повязкой; ее рука опускается на другую ногу юноши, дрожащую под обтягивающей тканью и согнутую в колене:
— Тебе больно сегодня?
— Нет. На моей повязке выступает соль.
— Я люблю тебя.
— Я грязен.
— Этой ночью мы будем вместе?
— Моя рана может открыться.
— Я тут же закрою ее губами. О, Серж, ради тебя я готова продать себя на площади…
— Блаженна ты, блаженна, затерянная среди нас, покрытая ветром и молоком, запятнанная и остывшая; молодые люди, раздувая губами белую завесу, склоняются над тобой и касаются остывшей грязи у тебя между ног. Во время урока гимнастики ты прячешься, присев на корточки, за угольной кучей, твои колени наливаются кровью; за приоткрытой дверью умирающая старая монахиня поднимает руку и роняет ее на простыню. Ты поднимаешься и входишь в комнату, наполненную запахами соли, сахара, желчи, пара и крови; ты приближаешься к постели, трогаешь простыню, старая монахиня издает белый вздох, она открывает верх своего тела, снимает с него покровы, наклоняется к тебе, умоляет тебя, ты кладешь ладонь на ее правую грудь, на то место, где раньше была грудь, поникший сосок почти врос в тело, ты поднимаешь его зубами и сосешь, молоко брызжет в твой рот, в твои ноздри, старуха гладит тебя по блестящему затылку, по пахнущей мылом ткани на плече:
— Посмотри, дитя мое, что я прячу у себя под кроватью.
— …Ты присаживаешься на корточки, на твоих губах молоко; под кроватью в тазике, привязанном к пружинам матраса, ты видишь кусок свежего сырого мяса, озаряющий красными бликами пыльную полутьму, из мяса струится кровь, засыхающая на дне тазика, ты встаешь, тебя выворачивает наизнанку:
— Каждую ночь я отрываю кусок и съедаю его, глядя на ледяную луну…
…Днем вокруг приюта бродят молодые люди и мальчики, они натягивают луки, выпущенные ими стрелы увязают в плюще, вьющемся по стене; во время сиесты ты слышишь их крики, хлопки луков, слюна клокочет у тебя во рту, ты засыпаешь, но в окно спальни ударяет стрела, ты просыпаешься, тебе кажется, что ты видишь за стеклом смеющееся лицо мальчика, его плечи укрыты шерстяной пелериной, отец ждет его на урок стрельбы.
— Ты слишком много говоришь, у тебя жар. Уйдем с этого берега. Я хочу найти тень. Ты видишь тень? Там, вдали, вдоль пляжа, есть пещеры.
— Внутри их — связки тростника, шевелящиеся от пчел и крыс. Там повстанцы прячут трупы, туда приходят умирать под взглядами крыс голодные дети.
— Я совсем не знаю другого берега моря. После войны мы будем гулять с тобой, танцевать там, где земля и люди не истекают кровью.
— Но мы все будем мертвы, утоплены, зарезаны, задушены, взорваны, наши тени, отпечатавшиеся на стенах, упокоятся в подводном мареве.
— Я люблю твои глаза, залитые светом, синеватую солнечную дымку на твоих веках, дрожь в твоих ослабевших ногах, слюну, сохнущую на твоих губах, о, Серж, ляжем здесь, пусть соль покроет наши раны, пусть песок заполнит наши рты, пусть на нем отпечатаются наши тела.
— Я принадлежу Богу. Пусть Бог тебя поглотит.
— Я тоже хочу поглотить тебя, чтобы ты жил во мне, у меня нет другого голода, другого желания.
— Мы подошли к пещерам. Вдыхай запах смерти. Если ты хочешь поглотить меня, съешь сначала эти трупы, за хороненные без гробов, укрой их в своем теле, а потом и меня в своих внутренностях.
Они проходят мимо пещер, по песку ползают полуголые дети. Эмилиана дрожит, вцепившись в плечо Сержа.
Дети хватают их за колени, она ощущает маленькие ногти, как чертополох, царапающие ее кожу:
— Они жаждут твоей крови.
Мальчик начинает разматывать повязку вокруг колена Сержа.
— Они хотят твоей крови.
Перед входом в пещеру мальчик кидает камни в мертвого спрута, кидает, отходит, рычит, снова кидает, отходит, наскакивает, топчет спрута ногами, плюет на него, садится на подрагивающее тело, переводит дыхание, протаскивает щупальце между ног, зажимает в кулаке, приставляет к носу.
— Три дня и три ночи ты подстерегал меня, спрятавшись в луже, закопавшись в песок, вращая огромные шары своих глаз. Ты съел моего отца, мою мать и меня тоже хотел съесть. Мать моя, бегущая по звездам, посмотри, я убил твоего врага, того, кто соблазнил моего отца, зачаровал его, повис на его шее, на его пояснице, украл его заработок. Мать моя, бегущая по звездам, спустись, омой мое лицо, прочисти мои уши. Твои дети, изгнанные с отцовской постели, исхлестанные щупальцами спрута, взывают к тебе, стоя на коленях в навозе, по ночам, их зубы стучат, их колени покрыты кровавыми струпьями. О мать моя, спустись, обними мои бедра руками, я сяду к тебе на живот. На улицах на меня смотрят мужчины, в их руках блестит золото. О мать, забери нас к себе. Посмотри на мою раздавленную ногу: ночью меня сбил джип, солдаты смеются, их рты набиты черным виноградом, лейтенант сжимает между ног рукоятку переключения передач, солдаты хлопают его по плечам, я кричу, извиваюсь на песке, моя нога зажата колесом. Лейтенант приказывает водителю остановиться, солдатам — спуститься и приподнять джип, шофер подает машину назад, солдаты запрыгивают в джип, мои кости хрустят.
— Меня зовут Тижена.
— Что ты делал там ночью? Воровал?
— Спрут хлестал меня щупальцами, пожирал меня глазами. Я был голоден.
— Вам раздают еду…
— Чтобы у нас были силы доносить.
— Посмотри, как блестят его губы и зубы. Уходи отсюда со своей раздробленной ногой. Пусть тебя лечат в одном из ваших подземных госпиталей.
— Мадам, они все приходят в пещеры умирать; ночью там полно обнявшихся трупов. Мать моя, задуши меня, убей меня, привяжи меня к своей спине. Спустись, возьми меня за раненую ногу, унеси меня вниз головой, так, как я вышел из тебя.
Мальчик ложится на мертвого подрагивающего спрута, солнце жжет его лицо, синие камушки останавливают кровь, текущую из плеч, из запястий, из колен.
Эмилиана и Серж идут по костям каракатиц, по коре, пропитанной солью и морской пеной; перед
