развалившейся хижины. Одна из них, которую насилуют солдаты, кричит, ее голова бьется об их отяжелевшие от снега и отвердевшие от мороза сапоги, при ходьбе по насту они стирают большие пальцы ног; черный паук на нарукавных повязках солдат полинял от пота ударов, объятий, от дождя, от пролитого супа. Женщины подурнели, усталость и нужда разрушают их; может быть, свежее личико, немного блеска в глазах, нежное прикосновение пальчика смогли бы взволновать молодых солдат, но они не замечают ничего, они ненавидят эти безразличные тела, они бьют их по привычке и приканчивают от скуки. Солдат бросил ребенка на живот Амиклеи, ничком лежащей на рельсах. Когда стемнело, тот же солдат схватил еще живого ребенка, поднял его за ручку и выбежал; в другой руке у него бутылка спирта; прикрепив ребенка к мотку колючей проволоки, солдат выстрелил; проволока спружинила; солдат снова прикрепил ребенка к проволоке и потащил ее к газовой камере. С расстрелянного вражеского бомбардировщика, рухнувшего на вершины сосен у озера, слетают орлы; в это замерзшее озеро пятнадцатилетние солдаты сгоняют пленных — они бьют их рамами и сиденьями велосипедов. Пленные — многие из них раздеты — прыгают на лед, автоматные очереди сбрасывают их на окровавленные сосульки; один из солдат хватает девушку, сбежавшую и спрятавшуюся в сарае велосипедистов, он берет ее за талию и так, танцуя, подводит к берегу, опускает ее в ледяную воду по шею, опускает на мгновение ее в воду с головой, потом подгребает две заостренные сосульки и сжимает ими горло девушки, пока та не умирает.
У газовой камеры солдат откалывает ребенка от мотка колючки и швыряет его в кучу живых и мертвых, сидящих, лежащих, стоящих вперемешку с их экскрементами, изошедшими в момент страха и гнева. Железная дверь заперта, солдаты толкают ее локтями, плечами, коленями; дверь дрожит; солдаты затаили дыхание; легкий железный утренний шум дортуара для девочек. Один солдат открывает дверь; сгнившие детские трупы хлынули, как дохлые рыбешки, к ногам солдата, он раздвигает их ногой; голые черепа, впалые щеки, вывихнутые плечи с отметинами кнута, эти ноги, такие тонкие, что их можно перебить одним ударом, глаза, на радужной оболочке которых кулак оставил кровавый потек, эти пробитые лбы, которые их мамы, когда — то такие молодые и красивые, целовали по вечерам, чтобы прогнать страшные сны, эти иссушенные губы, по утрам пылавшие на их лицах, розовые, теплые после сна, в предвкушении лакомства; солдат отряхивает сапоги; от башни к башне перелетают орлы. На спящую на сырых рельсах Амиклею медленно надвигается поезд, давя сгнившие трупы, колыбельки, коляски, детские кепочки, набросанные на пути и присыпанные мелким сверкающим снегом; пятнадцатилетние солдаты лезут в вагоны, набитые живыми и мертвыми детьми, срывают цепочки, медальоны, щипцами вырывают золотые зубы изо ртов живых, хлещущая розовая кровь агонии орошает вырванное золото и ищущие его щипцы.
Весной по реке плывут стволы деревьев, вода заливает камни, поля, леса, руины, унося увядшие цветы, кору, обломки игрушек, тряпки, куски кровли. От воды исходит свежесть, Амиклея с женщинами моют детей во вскрывшемся ото льда озере; пятнадцатилетние солдаты, прощенные, в майках защитного цвета удят рыбу, ловят на берегу лягушек. Амиклея и женщины укладывают детей на соломенные постели в бараке велосипедистов; они стирают и полощут куртки и рубашки пятнадцатилетних солдат; выцветшие нарукавные повязки горят в очаге. Пятнадцатилетние солдаты в испачканных тиной майках с хриплым смехом отрывают лягушачьи лапки и бросают их в кипящую воду. Светлой ночью они тихо поднимаются с подстилок, стряхивают солому с мятых маек, напяливают на себя сырые куртки и выходят; они бегут гуртом, стуча пятками по усыпанным сосновыми иглами камням; в лесу они трогают вражеский бомбардировщик, плюют на двойные кресты, нарисованные на крыльях и фюзеляже, они достают из карманов курток портрет Повелителя Войны, своего застрелившегося вождя, фотографию, сорванную со стены барака велосипедистов; они прикрепляют фото к стволу сосны, приветствуют его, вскидывая руки, они кричат, они топчут землю босыми ногами, они хватают самого юного, раздевают его, связывают ему ноги велосипедной цепью, подвешивают вниз головой на нижний сук дерева, они толкают его, стегают поясами, спрятанными под майками, они дрочат на его сотрясающуюся спину, на его растрепанные волосы, еще хранящие след от каски; потом, развязав его, они ведут его к реке, текущей в чаще леса, сметающей стволы на пути к морю; они бросают мальчика вниз головой в бурную воду и бегут, молча, задыхаясь, по их лицам хлещут молодые листочки, отблески луны и бомбардировщиков.
Амиклея проснулась, дети, младенцы спят в расстрелянной заре, прижавшись к ее бокам.
— О мать моя, принцесса Экбатана, столь благосклонная к крови твоих рабов, голова твоя — тяжкий мак. Отныне не жить мне вне диких миров.
Море серое, дети и подростки, одетые в просторную морскую форму, играют на палубе, спят, прижавшись к канатам; их руки и плечи дрожат во сне, они тявкают, словно охотничьи собаки, которым снится, как они гонят добычу и хватают ее зубами; на их щеках белеют отметины от ударов хлыстом, ранки в уголках глаз жжет солнце; они дрожат, когда их окатывают соленые брызги. Матросы перешагивают их тела. Они разместили их в своих каютах, перешили для них свои старые костюмы. На стоянках они выходят с детьми в порт и возвращаются с целыми охапками игрушек, сладостей, ботинок, передников и соломенных шляп.
Дети на палубе ходят за ними по пятам, но боятся прикосновений. Амиклея у борта курит тонкую сигарету, предложенную ей молодым капитаном. Он не осмеливается потрогать шрамы на руках и на лице Амиклеи; он влюбился в нее за глубокий шрам на груди у горла, словно след от топора; ночью он склоняется над ней, спящей, и целует шрам, скрытый простынею. Взлетает чайка, сидевшая на внешнем ободе иллюминатора; Амиклея вздрагивает, молодой командир убегает. Утром, в городе ста расписных куполов, он проводит рукой по заколоченным воротам имперской тюрьмы; Амиклея отбросила волосы назад, так, что стали заметны вырванные пряди.
— Моя мать, революционерка была заключена в эту тюрьму и обезглавлена в тот вечер, когда я родился, один, в тюрьме, я кричал на ее складной кровати.
Амиклея откинула голову, открыв напряженную грудь, молодой капитан припал к ней светлой кудрявой головой и накрыл губами шрам…
Губы Амиклеи сдавливают удлинившийся член Джафара, его спина стирает известь со стены. Все вокруг, клиенты и шлюхи, просыпаются, одеваются; опустив глаза, клиенты ныряют в утренний сумрак, спотыкаются о ящики, вытирают грязные руки о шины грузовиков, стоящих у подъезда; за дверями в подсобные помещения крысы шевелят кучи отрубленных свиных и бараньих голов, лижут свежую кровь, выгрызают глаза, уши, пробираются меж зубов; морские птицы, попавшие в ловушку после ухода грузчиков и мясников, бьются в стекла, кричат, их помет брызжет на лужи крови, взмахи их крыльев колышут крюки и прозрачные нейлоновые занавески, о которые вытирают свои окровавленные ножи подсобники. Заспанные дети за стойкой борделя стреляют друг в друга из пневматических пистолетов, украденных на бойне; они приставляют их ко лбам клиентов, валяющихся на полу. Джафар хватает ребенка, вырывает у него из руки пистолет, приставляет к виску Амиклеи и убивает ее; вздрогнув, оторвав губы от обмякшего члена Джафара, она падает навзничь, головой на плитки пола, ногами задев табурет. Джафар, отряхивая член, перешагивает через голову Амиклеи. Дети, прижавшись к бокам сводни, облизывают свои пистолеты. Джафар, спрятав член в ширинку и застегнувшись, идет к стойке, берет бутылку из рук мойщика посуды — в посудном баке в мыльной воде плавают волокна спермы — он пьет из горлышка, кидает пустую бутылку в полуголого мойщика и выходит на улицу, его войлочные сандалии шлепают по влажному асфальту.
Тем же вечером он в Лутракионе, с другой стороны реки; его помощники выставили посреди деревни доску объявлений; сам Джафар с крыши мэрии смотрит за населением, угрожая то ружьем, то пистолетом, то кинжалом; пистолет с бойни он хранит за рубашкой, иногда он достает его и целует ствол и рукоятку.
С другой стороны моря, на лыжном курорте, секретные эмиссары, официально не признанные правительством Экбатана, и представители стран, сочувствующих мятежу на Энаменасе, выпрыгивают из вертолета, придерживая шляпы; весь день они проспорили за столом переговоров, а к вечеру пришли — таки к согласию. Экбатан не признает и считает преступниками и рабами выродков, которые для своего освобождения убивают тех, кого призваны освобождать, или сохраняют им жизнь, чтобы затем повелевать ими.
Военные, разбитые в предыдущей колониальной войне, теперь, бесславно победив Энаменас на поле брани, возомнили, что одержали победу и в сердцах людей. Вскоре они стали скрывать свою неспособность честно править, разглагольствуя о необходимости жертв и капитуляции государства. В коридорах роскошных отелей генералы из штабов и разведки поздравляли друг друга, создавали союзы, снюхивались, выходили на солнышко, чтоб блестели ордена, ломая по дороге листья декоративных растений — рефлекс
