— Что ты говоришь? Откуда ты знаешь?

— Бвана, я могу чуять слова. И дни, которые еще не пришли. Ты разве забыл?

Утром шестого июня 1944 года Вальтер сидел за два часа до побудки в пустой солдатской столовой. Через узкие открытые окна в помещение заползала живительная прохлада желтой лунной ночи и тонула в деревянных стенах, которые на короткие, неожиданно радостные мгновения пахли так же свежо, как кедры в Ол’ Джоро Ороке. Для Вальтера время между тьмой и рассветом было желанным подарком его бессоннице, идеальным для того, чтобы распутать мысли и картинки, написать письма и спокойно послушать новости на немецком языке, не встречая подозрительных взглядов тех солдат, которым посчастливилось родиться в правильной стране, но не хватало ума ценить это. Заталкивая в брюки форменную рубашку цвета хаки, в которой комфортнее было бы воевать где-нибудь в зимней Европе, а не в жару на южной оконечности содового озера, недалеко от Накуру, Вальтер наслаждался своим благостным расположением духа, как самым приятным следствием новой отлаженной жизни.

Он был в армии уже месяц и все еще не мог привыкнуть к водопроводной воде, электрическому освещению, заполненности дней, к тем удобствам, которых он так долго был лишен. Он испытывал детскую радость, когда в свободное время приходил в канцелярию и рассматривал телефонный аппарат. Иногда он даже снимал трубку, чтобы послушать долгий гудок.

Каждый день он по-новому радовался возможности послушать радио, не заботясь о том, долго ли еще протянут батарейки. Когда полковой стоматолог грубо и неумело вырвал у него те два зуба, что беспокоили его с первых дней пребывания в Ол’ Джоро Ороке, Вальтер даже боль посчитал доказательством своей успешности — теперь ему не надо было оплачивать счет. Каждый раз, когда на него накатывало физическое изнеможение, а с недавних пор к этому присоединилась и сильная потливость, он позволял себе невинное удовольствие: педантично сводить баланс своей опять внезапно изменившейся жизни.

Вальтер за месяц больше услышал, сказал и даже больше смеялся, чем за предыдущие пять лет жизни, проведенные на фермах в Ронгае и Ол’ Джоро Ороке. Он ел четыре раза в день, причем два раза мясо, и ничего не должен был платить. У него было белье, ботинки и больше брюк, чем ему было надо, он мог покупать сигареты по специальному тарифу для солдат, и еще ему была положена недельная порция алкоголя, которую у него уже два раза выпрашивал усатый шотландец в обмен на три дружеских хлопка по спине. Из своего жалованья солдата британской армии он мог оплачивать школу Регины и еще посылать один фунт Йеттель в Найроби. Кроме того, она получала ежемесячное пособие от армии. Но самое главное — теперь Вальтер не опасался, что любое новое письмо может означать его увольнение с нелюбимой должности, а значит — полный крах.

В узком шкафчике лежали конверты и почтовая бумага; между пустыми бутылками и полными пепельницами стояла чернильница, возле нее лежала перьевая ручка. Думая о том, что его доле можно только позавидовать и армия даже пошлет за свой счет его письмо, он чувствовал себя как голодный нищий перед горой из сладкой каши в Стране Грез. На стене висело пожелтевшее фото Георга Шестого. Вальтер улыбнулся серьезно глядевшему на него королю. Разводя засохшие чернила, он сосчитал, сколько капель воды упало при этом в ржавый умывальник, насвистывая мелодию «God Save the King»[51].

«Моя ненаглядная Йеттель», — написал он и вдруг отложил перо, как будто испугавшись, что искушает судьбу и провоцирует богов на зависть. Ему вдруг стало ясно, что он уже много лет не говорил ничего подобного своей жене и даже ничего такого не чувствовал. Некоторое время он размышлял, должен ли радоваться приливу нежности или же стыдиться его. Ответа не нашлось.

И все-таки он был доволен собой, продолжая писать дальше. «Ты абсолютно права, — царапал он по желтой бумаге, — мы пишем теперь друг другу точно так же, как тогда, когда ты ждала в Бреслау разрешения на выезд. Только с той разницей, что сейчас мы все в безопасности и можем спокойно ожидать, какие новые сюрпризы приготовила нам судьба. И я считаю, в отличие от тебя, что нам следует быть особенно благодарными и не жаловаться только потому, что приходится менять свои привычки. В конце концов, не в первый раз.

Теперь обо мне. Я целый день бегаю туда-сюда. Вообще непонятно, как англичане раньше без меня обходились. Они обучают нас так основательно, будто только и ждали „проклятых беженцев“, чтобы наконец ударить по врагу. Из меня, похоже, они хотят слепить нечто среднее между бойцом ближнего боя и кротом. По вечерам у меня такая разбитость, будто я опять заболел малярией, но будем надеяться, это скоро пройдет. Целыми днями я ползаю по грязи и тине и по вечерам не знаю, жив ли еще. Но не беспокойся. Твой старик хорошо держится, а вчера мне даже показалось, что сержант мне подмигнул. Правда, он немного косит, как старый Ваня в Зорау. Наверное, он хотел вручить мне орден, раз я так стойко переношу мозоли на ногах. Проблема наверняка только в том, что он не может выговорить мое имя, вот с награждением и застопорилось.

Не удивляйся моим мозолям, просто мне выдали сапоги не по размеру, а пожаловаться на это, с моим-то английским, я не могу. Просить кого-то из сослуживцев быть переводчиком я не хочу. Может, все- таки выучусь говорить сам. Кроме того, наши инструкторы не любят, когда кто-то говорит по-немецки. Ну ладно хоть сами заметили, что фуражка мне велика и все время сваливается с головы. Так что уже два дня я могу все видеть, даже если на мне форма. Видишь, у солдата свои заботы. Просто они не такие, как раньше.

Тут мне пришло в голову, что нам надо непременно обратить внимание Регины на важнейшее изменение в ее жизни. Теперь ей не надо каждый вечер молиться, чтобы меня не уволили. Пусть лучше сконцентрируется и попросит Боженьку о победе союзников. Она, конечно, понятия не имеет, что я нахожусь в Накуру. Ты, наверно, уже заметила, что на полевой почте не указывают отправителя. Но я и не хотел бы, чтобы она бегала ко мне, как тогда к тебе, во время беременности.

В любом случае, я уверен, что мы приняли правильное решение. В один прекрасный день ты согласишься со мной. Как ты уже согласилась, что мы правильно сделали, эмигрировав в Кению, а не в Голландию. Между прочим, я тут познакомился с одним хорошим парнем, у которого в Герлитце был радиомагазин. Он, конечно, лучше управляется с радио, чем я, и поэтому лучше информирован. Он рассказал мне, что голландским евреям тоже не спастись. Но не говори об этом своим хозяевам. Насколько я помню, у Бруно Гордона был брат, который в 1933-м уехал в Амстердам.

Надеюсь, что ты скоро найдешь жилье в Найроби, а может, и работу, которая придется тебе по душе и поможет всем нам. Кто знает, может быть, однажды мы сможем откладывать немного денег на послевоенное время. (Солдаты тогда будут не нужны, и нам придется начинать новую жизнь.) Если ты съедешь от Гордонов и сможешь жить так, как тебе хочется, в Найроби тебе наверняка понравится. Ты же всегда так мечтала снова оказаться среди людей. Я тут, несмотря на все мытарства, как раз наслаждаюсь общением.

Англичане в нашем unit[52] все очень молоды и, в общем, хорошие ребята. Они, правда, не понимают, почему человек с таким же цветом кожи, как и у них, не разговаривает на их языке, но некоторые все-таки дружески похлопывают меня по спине. Очевидно, потому, что я в их глазах — седой старик. И все-таки, в первый раз с тех пор, как я уехал из Леобшютца, я не ощущаю себя человеком второго сорта, хотя подозреваю, что сержант не так уж сильно любит евреев. Иногда, знаешь ли, даже хорошо, что не понимаешь, о чем говорят.

Мне очень не хватает Кимани. Знаю, звучит глупо, но я никак не могу смириться с тем, что не нашел его тогда, в день отъезда с фермы, и не сказал ему, каким хорошим другом он мне был. Так что радуйся, что Овуор и Руммлер с тобой, даже если Овуор скандалит со слугами Гордонов. В Ол’ Джоро Ороке он тоже ни с кем не мог поладить, кроме нас. Для нас он — кусок родины. Прежде всего это почувствует Регина, когда впервые проведет каникулы в Найроби. Видишь, у меня ностальгия по прежним дням. Английская армия сделала такие успехи в последнее время, что может позволить себе сентиментального солдата. А он даже выучил несколько английских ругательств и, между прочим, с нетерпением ждет от тебя весточки. Пиши скорей своему старому Вальтеру».