Говоря это, он смотрел вдаль, как будто хотел вернуть время, и все-таки чувствовал в ночи каждое движение.

— Это мемсахиб кидого, — обрадовался он.

Регина стояла перед дверью. Она несколько раз, все громче, выкрикнула имя Овуора и запрыгала возле него, а Руммлер лизал ее голые ноги. Потом она освободила гортань и щелкнула языком. Даже когда Овуор опустил ее назад на мягкую землю и девочка, наклонившись к собаке, намочила ее шкурку слезами и слюной, она все-таки не прекращала говорить.

— Регина, что ты там бормочешь все время? Я ни слова не понимаю.

— Это джалуо, папа, я говорю на джалуо. Как в Ронгае.

— Овуор, ты знал, что она говорит на джалуо?

— Да, бвана, знал. Джалуо — мой язык. Здесь, в Ол’ Джоро Ороке, живут только кикуйу и нанди, но у мемсахиб кидого такой же язык, как у меня. Поэтому я могу быть здесь с тобой. Мужчина не может быть там, где его не понимают.

Овуор послал свой смех в лес, а потом к горе с белой шапкой из снега. У эха была сила, которую требовали его голодные уши, и все-таки голос его звучал тихо, когда он сказал:

— Ты ведь знаешь это, бвана.

Школа в Накуру, расположенная на крутой горе, над одним из известнейших озер колонии, была популярна среди тех фермеров, которые не могли позволить себе частное учебное заведение, но для которых были важны традиции и добрая слава школы. В уважаемых кенийских семьях считали, что государственная школа в Накуру, которая не могла отбирать учеников, «слишком простая». Но родители, которым приходилось мириться с ней по финансовым причинам, указывали, что эта досадная «простота» искупается необычной личностью директора школы. Он закончил Оксфорд и придерживался здоровых взглядов времен королевы Виктории, а не носился с новомодными педагогическими идеями; предоставлять детям, находившимся под его опекой, свободу действий и проявлять понимание по отношению к ним не относилось к его принципам.

Артур Бриндли, занимавшийся в Оксфорде греблей, а во время Первой мировой войны заслуживший Крест Виктории[16], имел здоровое чувство пропорций и в точности отвечал британскому идеалу воспитателя. Он никогда не мучил родителей педагогическими тезисами, которых они не хотели слушать, а если бы и услышали, все равно ничего бы не поняли. Он просто всегда ссылался на девиз школы. «Quisque pro omnibus»[17] было написано золотыми буквами на стене актового зала и вышито на гербе, который школьники носили на куртках, галстуках и лентах шляп.

Мистер Бриндли бывал доволен и в некоторые хорошие дни даже немного горд, когда выглядывал из окна своего кабинета, расположенного в импозантном главном здании из белого камня, с толстыми круглыми колоннами у главного входа. Многочисленные белые домики из светлого дерева, с крышами из гофрированной листовой стали, которые служили дортуарами, напоминали ему собственное деревенское детство в графстве Уилтшир. И совершенно несправедливо, по его мнению, слишком уж страдающие классовым сознанием сторонники частных школ высмеивали их, называя «персональными квартирами». Аккуратно разбитые розовые клумбы позади густой живой изгороди, вокруг домов для учителей и густая трава на лужайке между хоккейными полями и квартирами для учительниц напоминали директору английские поместья. Озеро, поверхность которого была розовой от фламинго, было достаточно близко, чтобы взгляд англичанина, привыкший к мягким тонам, мог испытать восхищение, и все-таки достаточно далеко, чтобы возбудить у детей ненужную тоску по природе, а может, и по миру, находившемуся по ту сторону школьного забора.

С некоторых пор директора, правда, смущали низкие деревца с тонкими стволами, вокруг которых буйно вились заросли перца. Долгое время он полагал, что эти деревца прекрасно вписываются в скудный пейзаж долины Рифта. Но с тех пор как там в часы досуга каждый день стали уединяться некоторые дети, радости ему эта флора уже не доставляла. Мистер Бриндли никогда не запрещал этого неприятного удаления в приватную сферу, но только лишь потому, что для такого запрета прежде не было причин. Тем сильнее раздражало его это прямое доказательство того, что некоторым школьникам и, более того, новеньким школьницам, похоже, тяжело было прижиться в школе, где порицали индивидуалистов и аутсайдеров.

Артуру Бриндли такие отклонения от гармоничной нормы казались бесспорным следствием войны. Директору приходилось принимать в школу все больше детей, которые имели слишком мало понятия о старой доброй английской добродетели — быть неприметным и ставить общество выше собственной персоны. Через год после начала войны кенийские власти ввели обязательное школьное образование для белых детей. Мистер Бриндли считал, что это не только ограничение родительской свободы, но и чрезмерное напряжение для колонии — подражать метрополии в такие тяжелые времена.

Именно для школы в Накуру, находившейся в центре страны, обязательное школьное образование обернулось решительными переменами. Сюда приходилось брать даже детей буров и еще радоваться, что их не так много. Большинство этих детей посылали в школу в Эльдорете, где преподавание велось на африкаанс. А те, что жили поблизости и оседали в Накуру, демонстрировали редкостное упрямство и, несмотря на недостаточное знание английского языка, не делали тайны из своей ненависти к Англии. Они не пытались поладить с однокашниками и не скрывали тоски по дому. И все-таки справиться со вспыльчивыми маленькими бурами оказалось легче, чем думалось поначалу. Им не требовалось особого внимания, главным для учителей было позаботиться о том, чтобы маленькие строптивцы не сбивались в кучу и не нарушали школьный порядок.

Более серьезную проблему для директора представляли дети так называемых беженцев. Если их привозили в школу родители, которые имели тягу к типично континентальным сценам прощания с пожатием рук, объятиями и поцелуями, то они казались маленькими жалкими героями романов Диккенса. Школьная форма у них была из дешевых тканей, точно ее не купили в соответствующем магазине для школьников в Найроби, а сшили у индийского портного. Почти ни у кого не был нашит герб школы.

Это противоречило здоровой традиции уравнивания детей с помощью школьной формы и до введения обязательного школьного образования было достаточно веской причиной, чтобы отказать такому ученику в приеме. Однако директор догадывался, что если бы он стал действовать старым испытанным способом, то навлек бы на себя неприятные дискуссии с высшим школьным начальством в Найроби. Эта ситуация не нравилась Артуру Бриндли. Он, конечно, не был нетерпим по отношению к людям, с которыми, как он слышал, поступили несправедливо, запретив остаться там, где они были на своем месте.

Но его ярко выраженное благородство противилось тому, что еврейские дети, в форме без герба, казались специально отмеченными. Новые девочки отличались от остальных и по воскресеньям, потому что у них не было белых платьев, предписанных для посещения церкви. Он был уверен, что именно из-за этого с ними возникало столько проблем, когда им приказывали идти в церковь.

«Проклятые маленькие беженцы», как называл их в кругу коллег мистер Бриндли, досаждали директору еще и по совсем другому поводу. Они мало смеялись, выглядели всегда старше, чем были на самом деле, и обладали каким-то абсурдным, по английским меркам, честолюбием. Едва эти серьезные, неприятно рано созревшие создания овладевали языком, а происходило это на удивление быстро, они тут же из-за своей любознательности и тяги к знаниям, обременительной даже для опытных педагогов, становились аутсайдерами в обществе, где высоко ставили только спортивные достижения. Мистер Бриндли, который изучал литературу и историю с весьма удовлетворительными результатами, не имел подобных предрассудков по отношению к интеллектуальным успехам. Но за долгие годы он привык уважать такую успокаивающую летаргию фермерских детей на уроках, которую считал теперь стилем жизни в колонии. Религией заниматься ему никогда не приходилось. Так что теперь он часто размышлял, не в иудейском ли учении корень преувеличенного усердия в учебе. Не исключал он также, что евреи с малолетства традиционно любят деньги и, наверно, хотят за свои кровные выжать из школы все, что