очками, — вот кто цепляется за меня… и его не стряхнешь… он повис на мне, ухватился за мое сострадание, за мое проклятое сострадание… Завтра они уже растрезвонят про это на весь город… и в газете напишут… И тогда уже не будет пути назад… Может, лучше прямо сейчас известить домашних, мать, отца, чтобы они узнали обо всем не от чужих людей или — еще того хуже — из газет. Объяснить, почему и при каких обстоятельствах состоялась помолвка, и что все откладывается на неопределенный срок, и что я совсем не собирался и только из сострадания впутался в эту историю… Сострадание, проклятое сострадание! И в полку тоже ничего не поймут, никто из товарищей не поймет. Как это сказал Штейнхюбель про Балинкаи? «Уж если продаваться, так подороже…» Господи, чего они только не наговорят… а я ведь и сам толком не знаю, как я мог обручиться с этим… с этим искалеченным существом. А когда проведает тетя Дэзи? От нее легко не отделаешься, она шутить не любит. Ей не заморочишь голову россказнями о титулах и замках. Она пороется в дворянском календаре и через день-другой будет знать совершенно точно, что Кекешфальву раньше звали Леммелем Каницем и это Эдит наполовину еврейка, — а для тети нет ничего страшней, чем породниться с евреями. Мать еще можно как-то уговорить, ее соблазнят деньги… миллионов шесть-семь, так он, кажется, сказал. А впрочем, плевать мне на его деньги, не собираюсь же я, в самом деле, жениться на ней, пусть даже за все сокровища мира. Я ведь сказал: если она выздоровеет, только тогда… но как им втолкуешь… у нас в полку и без того недолюбливают Кекешфальву, а в таких делах они чертовски щепетильны… Ну как же, честь полка, я ведь знаю. Они и Балинкаи до сих пор не простили. Смеялись над ним: он, мол, продался этой старой голландской корове… А уж когда они увидят костыли! Нет, лучше совсем ничего не писать домой… незачем им знать заранее. Никому ничего не надо знать, не желаю я, чтобы все казино издевалось надо мной! Но как улизнуть от них? Может, стоит поехать в Голландию, к Балинкаи? Ну да, я ведь еще не отказался от его предложения, в любую минуту могу выехать в Роттердам, и Кондор пусть расхлебывает всю кашу, он ее заварил, а не я… Пусть сам придумает, как поправить дело, раз во всем виноват… Лучше всего сразу поехать к нему и все выложить… Сказать, что я просто не могу… Как она ужасно рухнула, словно мешок с отрубями!.. На таких не женятся… Я сейчас ему скажу, что с меня довольно… Вот возьму и поеду к Кондору не откладывая… Извозчик! Эй, извозчик! Куда? Флориангассе… Да, какой у него номер дома? Флориангассе, девяносто семь… и гони побыстрей, побыстрей… дам хорошо на чай… ну, погоняй же… Вот мы и приехали, я узнаю невзрачный домишко, в котором он живет, узнаю и мерзкую, грязную лестницу. Хорошо, что лестница такая крутая… Сюда она не полезет со своими костылями, здесь я, по крайней мере, не услышу ток-ток, тук-тук… Но что такое?.. У двери стоит все та же неопрятная служанка. Или она всегда тут торчит, эта неряха?

— Господин доктор дома?

— Нету их. Да вы заходите, они скоро будут.

Вот разиня богемская! Хорошо, зайдем, сядем и будем ждать… Его всегда приходится ждать… Всегда он где-то пропадает. Боже, а вдруг опять притащится слепая… уж это мне сегодня совсем ни к чему, нервы не выдержат: вечно соблюдать осторожность… Иисус Мария! Вот она и пожаловала… слышу ее шаги уже совсем близко… Слава богу, это не она… ведь не может она ступать так уверенно. Нет, это кто-то другой идет сюда и что-то говорит. Стой, голос, кажется, знакомый… Что-о? Да как же так?.. Ведь это, ведь это… это голос тети Дэзи и, возможно ли?.. Как сюда попала тетя Белла, и моя мать, и мой брат, и невестка?.. Вздор, быть этого не может. Ведь я на Флориангассе и дожидаюсь Кондора, а они даже не подозревают о его существовании, как же они могли вдруг собраться у него? И все же это они, я узнаю их голоса, пронзительный голос тети Дэзи… Боже милостивый, куда бы мне скрыться?.. Они уже совсем близко… дверь распахнулась… сама собой, обе створки распахнулись, и… господи помилуй! — они все выстроились передо мной полукругом, как на семейной фотографии, и все смотрят прямо на меня… маца в черном платье из тафты с белой рюшкой, она была в этом платье на свадьбе у Фердинанда, а у тети Дэзи пышные буфы на рукавах, золотой лорнет над острым носиком, высокомерно вздернутым, — ах, этот противный нос, я его ненавидел, еще когда мне было четыре года! Брат во фраке… чего ради он так вырядился среди бела дня?.. И Франци тут же — моя невестка с толстым наглым лицом… Какая мерзость! Как они таращатся на меня… а тетя Белла злобно хихикает, словно в предвкушении чего-то… Все они выстроились полукругом, будто на приеме, и все ждут, ждут… чего же они ждут?

Вот оно:

— Поздравляю! — Мой братец торжественно выступает вперед с цилиндром в руке… сдается мне, эта дрянь говорит насмешливым тоном, и все повторяют: «Поздравляю… поздравляю… поздравляю…» — кланяются и приседают… Но как же это могло случиться… откуда они узнали… почему очутились здесь все вместе?.. Ведь тетя Дэзи не в ладах с Фердинандом… и потом — я никому ничего не говорил…

— Да, есть с чем поздравить, браво, браво!.. Семь миллионов — солидный куш, это ты сообразил… Семь миллионов! Тут и семье что-нибудь перепадет, — говорят они все сразу и скалят зубы.

— Браво, браво! — прищелкивает языком тетя Белла. — Значит, Фреди сможет и дальше учиться. Превосходная партия!

— И к тому же они еще аристократы, — ухмыляется братец.

Но тут в общий хор вторгается пронзительный, словно у попугая, голос тети Дэзи:

— Ну, насчет аристократов — это мы еще посмотрим.

И тогда мама подходит поближе и робко шепчет мне на ухо:

— Может быть, ты представишь нам наконец свою невесту?

«Представишь»? Этого еще не хватало — чтобы они все увидели костыли, узнали, куда завело меня мое дурацкое сострадание… Нет уж, лучше я воздержусь… и потом, как, собственно, я могу ее представить, когда мы все находимся у Кондора, на Флориангассе, на третьем этаже? Да этой калеке в жизни не подняться на восемьдесят ступенек… Но отчего они вдруг обернулись, словно в соседней комнате что-то происходит? Да я и сам чувствую ветерок за спиной… Кто-то открыл дверь. Кого это угораздило прийти к самому концу?.. Да, кто-то идет… на лестнице шум, и треск, и скрип… что-то лезет, что-то карабкается, что-то взбирается наверх… тук-тук, ток-ток. Боже милостивый, неужели она поднимается сюда!.. Не станет же она меня позорить своими костылями… тогда мне ничего не останется, как провалиться сквозь землю перед этой шайкой насмешников… Ужасно, но это действительно она, это не может быть никто другой… тук-тук, ток-ток, — я ведь хорошо знаю, что так стучит… Сейчас она заявится сюда… пожалуй, лучше всего запереть дверь, но мой брат уже снимает цилиндр и кланяется кому-то за моей спиной, в ту сторону, откуда доносится тук-тук… Кому же он кланяется? И почему так низко?.. и вдруг все разражаются таким хохотом, что в окнах дребезжат стекла.

— Ах, вот оно что, вот оно что, во-от оно что, во-о-от оно что!

— Ха-ха-ха, во-о-от как выглядят семь миллионов, семь миллиончиков!

— Ага, ага, — семь миллионов и костыли в приданое, ха-ха-ха!..

А-ах! Я вздрагиваю. Где я? Дико озираюсь по сторонам. Господи, да я спал, я уснул прямо в этом жалком кабаке. Испуганно осматриваюсь вокруг. Интересно, заметили они или нет? Хозяйка равнодушно перетирает стаканы, а улан как стоял, так и стоит, упорно показывал мне свою широкую спину. Может, они вообще не обращали на меня внимания? Я ведь дремал минуту, ну две от силы — сплющенный окурок еще тлеет в пепельнице. Весь этот безумный сон занял одну минуту, быть может, две. Но за эти две минуты все одурманивающее тепло испарилось, я с ледяной ясностью осознал, что произошло. А теперь прочь, прочь из этой дыры! Я со звоном швыряю деньги на стол, спешу к дверям, улан вытягивается передо мной в струнку. Я чувствую, какими удивленными взглядами провожают меня рабочие, оторвавшись от своих карт, и знаю: стоит мне закрыть дверь, и они, начнут болтать про чудака в офицерском мундире. Отныне все будут хихикать за моей спиной — все, все, как один, и никто не пожалеет одураченного собственной жалостью.