— На сей раз дичь была по вашему вкусу, полковник?
Даже после того как Джино вернулся, поставил графа на ноги, отряхнул с него пыль и посадил на заднее сиденье «роллс-ройса», из осипшей глотки графа все сыпались, лились потоком угрозы и оскорбления:
— Выродок и трус! Вы забыли свой долг, это полная безответственность! Вы виновны в том, что дали им уйти и оставили меня в смертельной опасности…
Граф уже был усажен на подушки заднего сиденья «роллс-ройса», «роллс-ройс» давно уже мчался в лагерь, а прощальные залпы в адрес капитана все изрыгались:
— Да, вы безответственный дегенерат, вы трус и большевик, я буду лично командовать расстрельным взводом…
Голоса его уже не было слышно, но и скрываясь за линией горизонта, граф все еще продолжал жестикулировать здоровой рукой.
Слон гнался за ними по пустыне еще долго после того, как танки отказались от преследования. Постепенно старый самец тоже стал отставать и прекратил погоню. Но, даже доведенный до полного изнеможения, он по-прежнему хлопал ушами и грозил хоботом, то есть вел себя почти как человек, вызывающий врага на поединок.
Когда они оторвались наконец от слона, Гарет почтительно с ним попрощался, оставив эту высокую черную скалу стоять среди блеклой пустыни. Пригнувшись к башне, чтобы укрыться от ветра, он прикурил две сигары и одну протянул Джейку.
— Отличная работа, старина. Двух нечестивцев мы раздолбали, остальным вправили мозги.
— Повтори, не понял, — сказал Джейк, благодарно затягиваясь сигарой.
— В следующий раз эти танкисты припустят за нами, ни с чем не считаясь, и не отстанут от нас, как свора кобелей от суки.
— И что тут хорошего? — спросил Джейк, вынув ради этого сигару изо рта.
— Это в самом деле очень хорошо.
— Да ладно, меня не одурачишь.
Еще несколько минут Джейк вел броневик по направлению к горам в полном молчании, потом вдруг недоуменно покрутил головой.
— Раздолбали? А что это за слово такое?
— Только что выдумал, — сказал Гарет. — Выразительное, правда?
Граф лежал на своей койке лицом вниз, на нем были только шелковые трусы нежно-голубого цвета с вышитым фамильным гербом.
Его гладкое, белое и откормленное тело обладало тем мягким свечением, для достижения которого требуется много денег хорошая еда и питье. На белой коже вились темные и жесткие волосы, как только что пробившиеся листья салата-латука. На плечах они росли легким облачком, спускались по спине и исчезали, как струйка дыма, между молочно-белыми ягодицами, застенчиво выглядывавшими из-под приспущенной резинки.
Но теперь идеальный цвет его кожи был подпорчен отвратительными красными ссадинами и свежими фиолетовыми синяками, которые пышно расцвели на ребрах, покрывали ноги и руки.
Джино стоял над ним на коленях, закатав по локоть рукава рубашки, и втирал мазь; граф при этом постанывал от боли и удовольствия одновременно. Сильные, темные пальцы Джино глубоко погружались в лоснившуюся белую плоть, от запаха мази у него щипало глаза, свербило в носу.
— Не так сильно, Джино, не так сильно, мне же больно.
— Прошу прощения, господин полковник.
И Джино продолжал молча работать, а граф стонал, рычал и сопел.
— Господин полковник, позвольте мне сказать…
— Не позволю, — рявкнул полковник. — Жалованье у тебя и так достаточное. Я ведь плачу тебе, как принцу.
— Вы меня не поняли, господин полковник. Сейчас я вовсе не собирался говорить о столь суетных вещах.
— Счастлив слышать, — проворчал граф. — Ага, вот здесь! Вот оно!
Несколько минут Джино усердно массировал больное место.
— Если вы почитаете биографии великих итальянских полководцев, господин полковник… Юлия Цезаря, например… — И Джино умолк, срочно пытаясь выискать в своей памяти какого-нибудь великого итальянского полководца не столь древнего; однако молчание слишком затягивалось, и Джино повторил: — Возьмите хоть Юлия Цезаря.
— И что же?
— Даже Юлий Цезарь сам не размахивал мечом. Истинно великий полководец никогда сам не кидается в битву. Он планирует, управляет, командует простыми смертными.
— Это правда, Джино.
— Любой мужлан может махать мечом или стрелять из ружья. Да и что они такое, как не просто скот?
— И это верно.
— Возьмите Наполеона Бонапарта или англичанина Веллингтона…
Джино оставил попытки откопать великого итальянского воина в истории последнего тысячелетия.
— Так что же, Джино?
— Когда они вели сражение, они держались вдали от самой схватки. Даже когда они сошлись под Ватерлоо, все равно держались на расстоянии нескольких километров друг от друга… оба, как два великих шахматиста, управляли, маневрировали, командовали…
— Джино, что ты хочешь сказать?
— Простите меня, господин граф, но, может быть, вам не следует разрешать вашей храбрости ослеплять вас… может, лучше бы не давать воли вашей воинственной природе, которая требует от вас одного — самолично перегрызть горло врагу… может быть, вам не следует упускать из виду истинное назначение командира — стоять позади сражающихся и направлять общий ход битвы?
Джино с трепетом ждал, как отреагирует граф на его слова. Для произнесения этой речи ему потребовалось все его мужество, но даже ярость графа не могла бы перевесить ужаса, который охватывал его при мысли, что придется еще раз подвергнуться подобной опасности. Место Джино рядом с графом, но если графу по-прежнему угодно подставлять их обоих всем кошмарам этой бесплодной и враждебной земли, то Джино так больше не может. Нервы его были уже на пределе, он был подавлен, по ночам его одолевали сны, от которых он, дрожа, просыпался в холодном поту.
А с некоторых пор стадо дергаться еще и нижнее веко под левым глазом. Он быстро исчерпывал свои нервные резервы. В нем вот-вот что-то может оборваться…
— Пожалуйста, господин граф. Для нашего общего блага вы должны умерить ваш пыл.
Джино задел чувствительную струну. Он совершенно точно выразил ощущения самого графа, те чувства, которые за последние недели, исполненные отчаянных приключений и авантюр, уже переросли в глубокую убежденность. Граф приподнялся на локте, вскинул благородную голову с насупленными сурово бровями и посмотрел на маленького Джино.
— Джино, — провозгласил он, — ты философ.
— Слишком много для меня чести, господин граф.
— Нет! Я знаю, что говорю. В тебе есть великая нутряная мудрость, здравый смысл простого человека.
Джино думал о себе несколько иначе, но спорить не стал и склонил голову в знак согласия.
— Я был несправедлив к моим храбрым сыновьям, — сказал граф, и всю его мрачность как рукой сняло; он улыбался и лучился добродушием, как выпущенный из тюрьмы узник. — Я думал только о себе, о своей славе, о своей чести, я бесстрашно искал опасности, не считаясь с последствиями. Я не брал в расчет тот чудовищный риск, которому подвергал своих мальчиков — они могли ведь остаться без командира, словно сироты без отца…
Джино пылко закивал:
