деревянный пенал с отделением для запасных перьев и двумя гнездами для чернильниц. Одна из чернильниц давно пересохла, а перья, очевидно, затачивали много раз, потому что они совсем истерлись. Зуга понюхал чернила во второй бутылочке. Жидкость отвратительно воняла жиром, сажей и растительными красками — Фуллер состряпал эту смесь, когда запас готовых чернил подошел к концу.

Последний дневник и почти все отдельные страницы были исписаны этой смесью. Они выцвели и пачкались, и разбирать почерк стало гораздо труднее, потому что к этому времени руки Фуллера Баллантайна были поражены болезнью не меньше, чем мозг. Первые два дневника были заполнены хорошо знакомым мелким и четким почерком, но постепенно он переходил в размашистые кривые каракули, такие же причудливые, как и мысли, ими выражаемые. История безумия отца отпечаталась здесь с тошнотворной увлекательностью.

Листы переплетенных в кожу дневников не были пронумерованы, и между датами соседних записей обнаруживались долгие перерывы. Это облегчало работу Зуги. Он читал быстро — это умение он развил в годы службы офицером полковой разведки, когда приходилось ежедневно прочитывать огромные количества донесений, приказов и ведомственных инструкций.

Первые страницы были заполнены описаниями пройденной ранее местности, скрупулезными наблюдениями за положением небесных тел, за климатом и высотой над уровнем моря, их дополняли тонко подмеченные характеристики местности и населения. Эти заметки были переполнены жалобами и обвинениями в адрес властей, будь то директор Лондонского миссионерского общества или «Двигатель империи», как Фуллер Баллантайн называл секретаря иностранных дел в Уайтхолле.

Далее шло подробное описание причин, заставивших его покинуть Тете и отправиться на юг с чрезвычайно плохо экипированной экспедицией. Потом, совершенно неожиданно, две страницы были посвящены описанию сексуальной связи с девушкой из племени ангони, бывшей рабыней, которую Фуллер окрестил Сарой. Он подозревал, что она носит его ребенка. Причины ухода из Тете были изложены откровенно и недвусмысленно: «Я знаю, что женщина, носящая ребенка, даже выносливая туземка, обременит меня. Будучи поглощен служением Господу, я не могу допускать подобных задержек».

Хотя зрелище, которое Зуга увидел на вершине холма, должно было подготовить его к откровениям такого рода, он не мог заставить себя относиться к ним спокойно. Охотничьим ножом, заточенным до остроты бритвы, он вырезал из дневника оскорбительные страницы, скомкал их и бросил в лагерный костер, бормоча:

— Старый черт не имел права писать эту грязь.

Еще дважды он встречал на страницах дневника сексуальные излияния, которые тщательно вырезал, и вскоре после этого почерк начал ухудшаться. Страницы, исполненные высочайшей ясности ума, сменялись диким бредом и видениями болезненного разума.

Все чаще отец величал себя орудием Божьего гнева, Его разящим мечом, направленным против язычников и безбожников. Самые дикие и откровенно безумные страницы Зуга вырезал из дневника и сжигал. Он знал, что работать нужно быстро, пока Робин не спустилась с вершины холма. Он был уверен, что поступает правильно, что отдает дань памяти об отце и его месту в истории, ради тех, кто будет жить после него, ради Робин и самого себя, их детей и внуков.

Кровь стыла в жилах при виде того, как горячая любовь и сочувствие Фуллера Баллантайна к народам Африки и к самой этой земле сменялась жгучей, ничем не обоснованной ненавистью. Народ матабеле, которых отец называл ндебеле, или амандебеле, он поносил так: «Это люди-львы, они не признают никакого Бога, питаются дьявольским варевом и полусырым мясом и поглощают то и другое в огромнейших количествах. Их величайшее развлечение — пронзать копьями беззащитных женщин и детей, и правит ими самый безжалостный деспот со времен Калигулы, самый кровожадный монстр после Аттилы».

К другим племенам он относился с не меньшим презрением. «Розви — народ хитрый и скрытный, трусливые и вероломные потомки жадных до золота, торговавших рабами царей, которых они называли мамбо. Их династия была уничтожена разбойниками ндебеле и их собратьями из народности нгуни — шангаанами из Гундунды и кровопийцами ангони».

Племя каранга он называл «трусами и почитателями дьявола, скрывающимися в пещерах и в крепостях на вершинах холмов, творящими несказанные святотатства и оскорбляющими Всевышнего своими богохульными обрядами, которые они совершают в разрушенных городах, где когда-то властвовало их государство — Мономотапа».

Упоминание о Мономотапе и разрушенных городах приковало взгляд Зуги. Он стал с нетерпением читать дальше, надеясь, что разрушенные города будут описаны подробнее, но мыслями Фуллера завладели другие идеи, он перешел к теме страданий и жертвенности, на которую всегда опиралась христианская вера.

«Я благодарю Бога, Всемогущего отца моего, за то, что Он избрал меня Своим мечом, и за то, что в знак любви и снисхождения Он наложил на меня Свое клеймо. Сегодня утром, проснувшись, я узрел на руках и ногах стигматы, узрел рану на боку и кровоточащие царапины на лбу от тернового венца. Я ощущал ту же сладостную боль, что терзала самого Христа».

Его вера стала религиозной манией. Сын вырезал эту страницу и несколько последующих и бросил их в пламя костра.

За периодами пустословного безумия шли страницы, полные холодного здравомыслия, словно болезнь захлестывала мозг и спадала, как приливная волна. Следующая запись в дневнике была датирована пятью днями позже заявлений о стигматах. Она начиналась с наблюдений за положением небесных тел в точке неподалеку от того места, где сейчас сидел Зуга, с поправкой на неточность хронометра, который не сверяли почти два года. О стигматах больше не говорилось ни слова. Они исчезли так же чудесно, как и появились. Краткие деловитые записи были сделаны прежним аккуратным почерком.

«Народ каранга исповедует разновидность культа предков, требующую принесения жертв. Необычайно трудно вызвать любого из них на разговор как о самой церемонии, так и об основных положениях этой отвратительной религии. Однако мои познания в языке каранга позволили мне завоевать уважение и доверие тех туземцев, с кем мне удалось свести дружбу. Духовный центр этой религии находится в месте, которое они называют „захоронение царей“, или, на их языке, „Зимбабве“, или „Симбабви“. Там стоят идолы их предков.

Можно догадываться, что это место расположено к юго-востоку от моего теперешнего местонахождения.

Главой этого богомерзкого культа является жрица, которую называют «Умлимо». Когда-то она жила в «захоронении царей», но с приходом разбойников ангони ушла оттуда. Она живет в другом священном месте и имеет такое влияние, что даже безбожники ндебеле и кровавый тиран Мзиликази шлют дары оракулу.

Власть дьявольской веры так глубоко укоренилась в умах этого народа, что они отчаянно сопротивляются слову Божьему, которое я несу.

Мне явилось в откровении, которое было мне дано голосом Всевышнего, что Он избрал меня для похода в эту цитадель зла — Симбабви, дабы низвергнуть дьявольских идолов, как Моисей, спустившись с горы, низверг и уничтожил золотого тельца.

Господь Всемогущий открыл мне, что избрал меня, дабы я нашел и уничтожил высочайшую жрицу зла в ее тайном прибежище и разбил оковы, которые она наложила на разум этих людей, чтобы они смогли проникнуться священным словом Христовым, которое я несу».

Зуга быстро перелистывал страницы. Казалось, они написаны двумя разными людьми — трезвым рационалистом с аккуратным почерком и буйным религиозным маньяком с безумной скачущей рукой. Кое-где такая перемена происходила от строчки к строчке, в других местах один и тот же характер записей удерживался по нескольку страниц. Зуга не позволял себе пропустить ни слова.

Давно миновал полдень. Он много часов непрерывно вглядывался в поблекшие страницы, мелко исписанные выцветшими самодельными чернилами, на которые уже перешел Фуллер, и глаза заболели, словно в них насыпали песка.

«3 ноября. Местонахождение 20° 05' северной широты, 30° 50' восточной долготы. Температура 40° по Цельсию в тени. Жара невыносимая. Дождь собирается каждый день и никак не прольется. Достиг святилища Умлимо».

Эта краткая запись взбудоражила Зугу. Он чуть не пропустил ее — она была втиснута в самый низ страницы. Он перевернул ее — на следующей взял верх безумец. Страница была заполнена хвастливыми