Зуга оставил носильщиков следить за коптильными полками, подкладывать в огонь влажные поленья и переворачивать красные ломти мяса, чтобы они коптились равномерно. Работа была утомительной, так как требовалось все время охранять полки от гиен и шакалов, от ворон и коршунов, вьющихся над лагерем, да к тому же пилить дрова и плести корзины из коры мопане, чтобы нести копченое мясо.

Когда Зуга отправился обратно, чтобы найти главный караван и привести его к месту буйволиной охоты, Ян Черут с радостью улизнул вместе с ним. Даже мухи цеце не могли испортить ему настроения. Уже неделю или больше они провели в «стране мух». Том Харкнесс называл этих докучливых насекомых «стражами Африки», и, действительно, из-за них обширные территории были недоступны для человека с его домашним скотом.

Мухи цеце явились одной из многих причин, по которым португальская колонизация ограничивалась узкой полосой прибрежных низменностей. За эту смертоносную преграду не могла проникнуть кавалерия, а тягловый скот не мог везти военные обозы дальше побережья.

Надоедливые насекомые также были причиной того, что Зуга не пытался везти припасы ни в повозках, ни на вьючных животных. С караваном не шло даже ни одной собаки, ибо только человек и дикие звери были невосприимчивы к ужасным последствиям укуса.

В некоторых районах «мушиного пояса» насекомых так мало, что они лишь слегка беспокоят, но в других кишат, как роящиеся пчелы, и терзают и преследуют людей даже в лунные ночи.

В этот день, возвращаясь, чтобы встретиться с колонной, Зуга и Ян Черут подверглись самому ужасному нападению мух — за все время путешествия по долине Замбези такого с ними не случалось ни разу. Мухи поднимались с земли, плотно облепляли ноги и роились на шее и между лопатками, так что охотникам приходилось то и дело по очереди заходить друг другу за спину и стряхивать насекомых свежесрезанным буйволиным хвостом.

«Мушиный пояс» кончился так же неожиданно, как начался, и, благословляя избавление от пытки, оба присели отдохнуть в тени. Через полчаса они услышали далекое пение и, ожидая, пока караван приблизится, курили и вели обрывочный разговор, как добрые друзья, которыми, в сущности, и стали.

Во время одной из долгих пауз Зуге показалось, что на дальнем склоне неглубокой лощины он заметил легкое движение. Наверно, стадо куду или бабуины, и тех и других в долине полным-полно, если не считать буйволов, эти звери были единственной дичью, на которую они охотились после выхода из Тете.

Приближающийся караван распугивает на пути всю живность, подумал Зуга, снял фуражку и принялся отгонять ею назойливое облако крошечных черных пчелок, вьющихся вокруг головы: их привлекала влага его глаз, губ и ноздрей. Движение в лесу на другой стороне лощины не повторилось. Что бы там ни было, оно перевалило через гребень. Зуга снова прислушался к словам Яна Черута.

— Дожди кончились всего шесть недель назад, — размышлял вслух Черут. — Лужи и реки на возвышенностях еще полны, не здесь, конечно, здесь земля высыхает слишком быстро. — Он указал на сухое каменистое русло внизу. — Поэтому стада разбегаются и идут древними путями. — Сержант объяснял, почему в этих местах нет слонов или, по крайней мере, почему они до сих пор не встречали слоновьих стад, и Зуга слушал внимательно: говорил знаток своего дела. — Они идут по старым слоновьим дорогам, те тянутся от плоскогорий мыса Доброй Надежды к далеким болотам Сёдд. — Он указал на север. — Но каждый год их все меньше, потому что мы, охотники, и другие люди вроде нас идут за стадами и загоняют их все дальше и дальше во внутренние земли.

Ян Черут замолчал, посасывая трубку, в ней громко булькнуло.

— Мой отец говорил, что убил последнего слона к югу от реки Улифантс — реки слонов, — когда был еще юношей. Он хвастал, что в тот день убил двенадцать слонов, он один, из своего старого ружья, заряжающегося с дула, слишком тяжелого, чтобы держать у плеча. Ему приходилось класть оружие на костыль из раздвоенной палки, который отец носил с собой. Двенадцать слонов за один день, всего один человек. Вот это подвиг. — Он снова булькнул трубкой и сплюнул желтую табачную жижу. — Но в те времена отец был больше известен как лгун, чем охотник. — Ян Черут хмыкнул и восхищенно покачал головой.

Зуга засмеялся, но вдруг встрепенулся и вскинул голову. Он прищурился: с того же самого места на противоположном склоне лощины в глаз ударил тонкий лучик отраженного солнечного света. То, что он видел, было еще там, и это не куду и не бабуин. Это человек, ибо такое отражение может дать только металл или стекло. Черут ничего не заметил и продолжал рассуждать:

— Когда я ходил с Корнуоллисом Гаррисом, мы нашли первого слона в Кашанских горах, в более чем полутора тысячах километров севернее того места, где отец убил целое стадо. А на всем том пути мы ничего не встретили — слонов выбили начисто. Теперь и в Кашанских горах нет слонов и к югу от Лимпопо тоже. Мой брат Стефан был там два года назад. Где мы добывали слоновую кость, там теперь буры пасут свои стада. Может быть, даже здесь, на возвышенностях, мы не найдем слонов, может быть, во всем мире не осталось ни одного слона.

Зуга слушал вполуха. Он думал о человеке, притаившемся в лощине. Может быть, это кто-то из каравана, например, отряд, посланный, чтобы нарубить дров для ночной стоянки, но все-таки еще рановато думать о ночлеге.

Пение носильщиков зазвучало громче. Походную песню вел один голос. Зуга узнал его. Это был высокий мужчина из племени ангони, обладавший хорошим тенором, поэт, он на ходу сочинял новые стихи и тут же дополнял и изменял их. Вскинув голову, Зуга сумел разобрать слова.

«Вы слышали, как кричит орел-рыболов над Малави?

Вы видели, как солнце на закате кровью красит снега Килиманджаро?»

За ним вступал хор, призрачные африканские голоса, такие красивые, такие волнующие:

«Кто поведет нас к этим чудесам, мой брат?

Мы оставим женщин плакать,

Пусть остынут их циновки для сна,

Если нас ведет сильный человек, мы пойдем за ним, мой брат».

Зуга улыбнулся, узнав свое имя:

«Бакела поведет нас, как отец ведет детей,

Бакела даст тебе хете бусин сам-сам,

Бакела накормит тебя жиром гиппопотама и мясом буйвола…»

Майор выбросил из головы отвлекающие мысли, сосредоточившись на человеке по ту сторону лощины. Здесь, в более чем полутораста километрах от ближайшего человеческого жилья, это наверняка кто-то из каравана — лесоруб, сборщик меда, дезертир, кто знает?

Зуга встал и потянулся, Ян Черут выбил трубку и тоже поднялся. Среди деревьев ниже по склону показалась голова колонны. Красно-бело-синее знамя то разворачивалось, лениво хлопая, то опять уныло обвисала.

Зуга снова взглянул на противоположный склон — казалось, там никого нет. Они быстро шли с самой зари, он устал, ступни болели так, словно он прошелся по горящим углям, а едва зажившая рана на бедре глухо ныла.

Он должен был подняться по тому склону и проверить, кто там, но склон был очень крутым и каменистым. Чтобы достичь гребня и вернуться, придется полчаса карабкаться. Они спустились вниз, навстречу каравану. Увидев Робин, с легкой игривой грацией шагавшую следом за знаменосцем, Зуга поднял шляпу и помахал ею над головой.