смеялась вместе с ними, а Зуга ободрительно покрикивал на них.
— У нас больше нет проводника, и мы не знаем, куда идем. — Она взяла брата за руку. — Что с нами будет?
— Если бы мы знали, было бы не так здорово.
— Был бы хоть проводник.
— Я не охотился, а дошел до предгорий, и это куда дальше, чем добирался этот чванливый португалец, дальше, чем заходил любой белый человек, за исключением, разумеется, отца. Пойдем за мной, сестренка, проводником буду я.
Робин окинула его взглядом. Заря разгоралась.
— Я так и знала, что ты не охотишься, — сказала она.
— Склоны долины сильно пересечены и труднопроходимы, но в подзорную трубу я рассмотрел два прохода, которые, по-моему, ведут…
— А что за ними?
Зуга засмеялся.
— Вот это и выяснится. — Он обнял ее за талию. — Это-то и самое замечательное.
Несколько мгновений она внимательно вглядывалась в лицо брата. Недавно отпущенная борода подчеркивала сильную, почти упрямую линию его подбородка. Уголки губ по-пиратски бесшабашно приподнимались, и Робин поняла, что человек с обычным складом ума никогда бы не замыслил и не организовал такую экспедицию. Робин знала, что Зуга храбр, это доказывали его подвиги в Индии, и все- таки, глядя на его наброски и акварели, читая короткие заметки для будущей книги, она обнаруживала в нем душевную тонкость и воображение, о каких и не подозревала. Такого человека было нелегко узнать и понять до конца.
Может быть, ему и можно рассказать о Саре и мальчике, даже о Манго Сент-Джоне и той ночи в каюте «Гурона». Когда он смеялся вот так, суровые черты смягчались, лицо светилось добротой, в глазах сверкали зеленые искорки.
— Мы и приехали сюда только потому, что это здорово.
— И еще за золотом, — поддразнила она, — и за слоновой костью.
— Да, ей-Богу, еще за золотом и слоновой костью. Пошли, сестренка, тут-то все и начинается.
Зуга захромал следом за колонной, хвост которой исчез в акациевом лесу. Он берег раненую ногу и при ходьбе по песчаной земле опирался на недавно вырезанный посох. Мгновение Робин колебалась, потом, пожав плечами и отбросив сомнения, побежала догонять брата.
В первый день хорошо отдохнувшие носильщики шли бодро, по ровной долине идти было легко, так что Зуга объявил тирикеза — двойной переход. В этот день колонна, как бы медленно она ни двигалась, оставила позади много километров серой пыльной дороги.
Они шли, пока ближе к полудню не наступила жара. Безжалостное солнце высушивало пот в ту же секунду, как только он выступал, оставляя на коже крохотные кристаллики соли, сверкавшие в лучах солнца, как алмазы. Они нашли тенистое место и неподвижно пролежали весь жаркий полдень. Зашевелились только ближе к вечеру, когда заходящее солнце создало иллюзию прохлады и рев рога антилопы-куду поднял их на ноги.
Вторая половина тирикеза длилась до заката, когда земля под ногами стала неразличима в темноте.
Костры гасли, голоса носильщиков из-за терновой ограды доносились все тише, перешли сначала в редкое бормотание, потом в тихий шепот, и наконец наступила полная тишина. Только тогда Зуга вышел из палатки и молча, как дитя ночи, захромал из лагеря.
За спиной его висел «шарпс», в одной руке был посох, в другой — фонарь, в кобуре на поясе висел кольт. Выйдя из лагеря, он зашагал так быстро, как только позволяла раненая нога. Пройдя более трех километров по свежевытоптанной тропе, он дошел до упавшего дерева — условленного места встречи.
Баллантайн остановился и тихо свистнул. Из подлеска в полосу лунного света вышел невысокий человек, держа ружье на изготовку. Трудно было не узнать эту вихляющую походку и настороженную посадку головы на узких плечах.
— Все в порядке, сержант.
— Мы готовы, майор.
Зуга осмотрел засаду, в которой сержант Черут спрятал людей вдоль тропы. Маленький готтентот хорошо разбирался в местности, и майор ощутил, что с каждым таким проявлением воинского мастерства его доверие и симпатия к сержанту возрастают.
— Затянемся? — спросил Ян Черут, уже сжимая во рту глиняную трубку.
— Не кури. — Зуга покачал головой. — Они почувствуют запах дыма.
Ян Черут неохотно сунул трубку в карман.
Зуга выбрал себе позицию в центре засады, где мог устроиться поудобнее у ствола упавшего дерева. Он со вздохом опустился на землю, неуклюже вытянув перед собой раненую ногу — после тирикеза предстоит долгая утомительная ночь.
Через несколько дней луна достигнет полнолуния, но уже сейчас при ее свете можно было бы прочитать заголовки газет. В кустарнике шелестели и шуршали мелкие зверьки, и приходилось быть настороже и напрягать слух, чтобы что-то расслышать.
Зуга первым услышал хруст гравия под чьими-то шагами. Он тихо свистнул, и Ян Черут щелкнул пальцами, подражая щелканью черного жука-скарабея, чтобы сообщить, что он наготове. Луна низко повисла над холмами, ее свет, проходя через ветви деревьев, окрашивал все вокруг тигровыми серебристыми и черными полосами и обманывал глаз.
В лесу что-то мелькнуло и исчезло, но Зуга уловил шорох босых ног на песчаной тропке, и вдруг они появились прямо перед ним — безмолвные крадущиеся тени. Зуга их сосчитал — восемь, нет, девять. У каждого на голове был тяжелый громоздкий узел. Майор вскипел от негодования, но в то же время ощутил мрачное удовлетворение от того, что ночь прошла не напрасно.
Как только первый из цепочки поравнялся с упавшим деревом, он нацелил ствол «шарпса» вверх и нажал на курок. Грохот выстрела разорвал ночь на сотни отголосков, эхом перекатывавшихся по лесу, и в тишине прозвучал как удар грома с небес.
Девять темных фигур застыли от ужаса. Не успело утихнуть эхо, как готтентоты Черута с громкими криками налетели на них со всех сторон.
Их нечеловеческий вой так леденил душу, что даже Зуга испугался, а на жертв он оказал поистине волшебное действие. Они уронили тюки и, парализованные суеверным ужасом, рухнули на землю, огласив лес жалобными воплями. Потом раздался стук дубинок по черепам и съежившимся телам, и визг и вопли зазвучали с новой силой.
Люди Яна Черута немало потрудились, выбирая и вырезая дубинки, и теперь пустили их в ход с жадным ликованием, стремясь расквитаться за ночь, проведенную в лишениях и скуке. Сержант Черут был в самой гуще схватки. От возбуждения он почти потерял голос и лишь визгливо тявкал, как обезумевший фокстерьер, загнавший на дерево кошку.
Зуга понимал, что вскоре придется остановить готтентотов, чтобы они кого-нибудь не убили или не изувечили всерьез, но наказание было заслуженным, и он подождал еще минуту. Майор даже сам внес в дело свою лепту. Один из распростертых людей вскочил на ноги и попытался удрать в подлесок, но майор взмахнул посохом и подсек убегавшего, а когда тот снова вскочил, словно на пружинах, Зуга коротким ударом правого кулака в челюсть опрокинул его в пыль.
Потом, отойдя от побоища, он вынул из нагрудного кармана одну из немногих оставшихся сигар, прикурил от фонаря и с удовольствием затянулся. Готтентоты начали уставать, их рвение ослабло. Ян Черут наконец обрел голос и впервые заговорил членораздельно:
— Slat hulle, kerels! — Бей их, ребята!
Пора их останавливать, решил Зуга и открыл заслонку фонаря.
— Хватит, сержант, — приказал он.
Звуки ударов стали реже и постепенно стихли совсем. Готтентоты отдыхали, опираясь на дубинки, тяжело дыша и обливаясь потом.
Пытавшиеся дезертировать носильщики с жалобными стонами распростерлись на земле, вокруг
