дергать.

Он прекрасно знал, что являет собой идеальный образчик мужской красоты — густые черные кудри, цыганская поволока в глазах, ослепительная улыбка, сильное, хорошо сложенное тело. Он был привлекателен, даже неотразим и не раз перехватывал любопытный женский взгляд. Его смешанная кровь часто привлекала белых женщин, в ней была экзотика, притягательность запретного и опасного, а в этой женщине он чувствовал бесстрашное пренебрежение к общепринятым условностям. Это вполне возможно, решил Камачо, и вряд ли представится более подходящий случай, чем сейчас. Чопорный братец-англичанин умотал из лагеря и появится через час, а то и позже, а женщина закончила осматривать маленькую группку заболевших носильщиков. Служанка принесла в палатку чайник с кипятком, и доктор задернула полог.

Камачо прослеживал этот ритуал каждый вечер. Однажды масляная лампа отбросила тень доктора на брезент, и он увидел ее силуэт — женщина снимала терзающие ее брюки и подмывалась губкой… При этом воспоминании его пробрала сладостная дрожь, и он оттолкнулся от ствола дерева.

В эмалированном тазу Робин разбавляла кипяток из чайника. Вода была обжигающе горячей, но ей нравилось, когда кожа краснела и оставалось восхитительное ощущение чистоты. Вздохнув от приятной усталости, она начала расстегивать фланелевую рубашку, как вдруг в полог палатки кто-то поскребся.

— Кто там? — спросила Робин.

Послышался знакомый низкий голос, и по коже пробежал тревожный холодок.

— Что вам нужно?

— Хочу с тобой поговорить, госпожа. — Голос звучал заговорщически.

— Не сейчас, я занята.

Этот мужчина отталкивал ее, но в то же время странным образом привлекал. Она не раз ловила себя на том, что разглядывает его, как красивое, но ядовитое насекомое. Ее злило, что он это замечает, Робин смутно догадывалась, что к такому человеку опасно выказывать даже малейший интерес.

— Приходите завтра. — Она вдруг сообразила, что Зуги в лагере нет, а маленькую Юбу она отослала с каким-то поручением.

— Не могу ждать. Я болен.

Не откликнуться на такой зов она не могла.

— Ладно. Подождите, — велела доктор и застегнула рубашку.

Чтобы оттянуть время, она занялась инструментами, разложенными на столе. Касаясь их, переставляя бутылочки и склянки с лекарствами, она обретала уверенность.

— Войдите, — наконец позвала Робин и обернулась ко входу в палатку.

Камачо, пригнувшись, вошел, и Робин впервые осознала, как он высок. Он заполнял собой всю палатку, а его улыбка, как фонарь, светила в полумраке. Доктор снова поймала себя на том, что таращится, как цыпленок на танцующую кобру. Он был красив перезрелой, упаднической красотой. Его непокрытая голова, казалось, состоит только из жгучих глаз и ореола темных волос.

— Что случилось? — спросила Робин, стараясь говорить уверенно и деловито.

— Я покажу.

— Давайте, — кивнула она, и Камачо расстегнул рубашку.

Его кожа темно-оливкового цвета блестела, как мокрый мрамор, а волосы на груди курчавились тугими завитками. Живот был поджарым, талия — по-девичьи тонкой. Робин пробежала глазами по его телу, уверенная, что ее взгляд равнодушен и профессионален, но, что и говорить, он был великолепным животным.

— Где болит? — спросила Робин, и он одним движением расстегнул и спустил легкие парусиновые штаны — единственное, что было на нем надето ниже пояса.

— Где?.. — переспросила она и услышала, что ее голос дрогнул.

Она не сумела закончить вопрос, ибо внезапно поняла, что стала жертвой тщательно спланированной уловки и положение ее очень опасно.

— Болит здесь? — Робин по-прежнему могла говорить лишь хриплым шепотом.

— Да. — Камачо тоже говорил шепотом и медленно повел бедрами. — Может быть, сможешь помочь?

Он шагнул к ней.

— Конечно, помогу, — ласково сказала Робин и протянула руку к разложенным хирургическим инструментам.

Она всерьез сожалела о том, что ей предстоит сделать, ибо этот орган являл собой высшее проявление искусства природы. Она обрадовалась, когда ее рука нащупала игольчатый зонд, а не один из острых, как бритва, скальпелей.

За миг до того, как Робин нанесла удар, он сообразил, что сейчас произойдет, и его смазливое смуглое лицо побелело от ужаса. Камачо отчаянно пытался вернуть свою плоть туда, откуда достал, но руки тряслись от страха.

Когда зонд вонзился в него, португалец завизжал, как девчонка, и, не переставая визжать, завертелся на месте, словно одну ногу пригвоздило к полу. Он обхватил себя обеими руками, и Робин с холодным профессиональным интересом заметила произошедшую в нем мгновенную перемену.

Она снова выставила зонд, и Камачо не мог дольше оставаться в палатке. Он натянул штаны и, испустив последний вопль ужаса, врезался головой в поддерживающий палатку шест. Удар задержал его всего лишь на секунду, и племянник губернатора спасся бегством. Робин сотрясала жестокая дрожь, но, однако, она чувствовала странную гордость. Опыт оказался необычным и полезным. Однако, чтобы описать его в дневнике, придется воспользоваться личным шифром.

После того вечера португалец старался держаться подальше от доктора, и она была рада, что не натыкается то и дело на жаркий взгляд его черных глаз. Она подумала, не рассказать ли о случившемся Зуге, но решила, что поставит обоих в неловкое положение, да и слова трудно подобрать. В общем, не стоит. Кроме того, Зуга наверняка отреагирует очень резко, в этом она была уверена. За холодной сдержанной внешностью, догадывалась Робин, кроются тайные страсти и темные чувства. В конце концов они родные брат и сестра, и если ее этот случай так расстроил, почему он должен откликнуться иначе?

С другой стороны, Робин подозревала, что португалец, как загнанный в угол дикий зверь, может представлять собой смертельную опасность даже для такого опытного солдата и храбреца, как Зуга. Она с ужасом подумала, что может поставить брата в положение, которое приведет если не к смерти, то по крайней мере к серьезным ранениям. Кроме того, она сама приняла к обидчику довольно действенные меры. Камачо больше не доставит хлопот, с удовольствием подумала Робин, выкинула его из головы и целиком отдалась радости последних, ничем не занятых дней путешествия вверх по реке.

Река сужалась, течение стало быстрее, и скорость продвижения каравана замедлилась еще больше. Картина вдоль берегов все время менялась. Они сидели рядом под навесом, Зуга писал или делал зарисовки, а она обращала его внимание на незнакомых птиц, зверей и деревья и слушала рассказы брата. Его знания были почерпнуты в основном из книг, но тем не менее были широки и разнообразны.

Склоны речной долины на горизонте тянулись как петушиные гребни, такие плоские, что, казалось, их вырезали из листов некоего непрозрачного материала. Лучи рассветного солнца, пробиваясь сквозь них, озаряли все вокруг колдовским сиянием. Солнце поднималось выше, краски тускнели, переходя в эфирную белизну яичной скорлупы, и совсем растворялись в жаркой полуденной дымке, чтобы к концу дня предстать перед глазами уже в новой гамме от бледно-розового до пепельно-сиреневого, от цвета зрелой сливы до нежно-абрикосового.

Холмы образовывали задник сцены, а декорациями служили леса, узкой полосой тянувшиеся вдоль реки. Деревья росли высокими галереями, вверху их раскидистые ветви сплетались, в кронах резвились мартышки-верветки. Стволы деревьев пестрели разноцветными пятнами лишайников — сернисто-желтых, жгуче-оранжевых и сине-зеленых, как летнее море. С крон исполинов, касаясь речных вод или исчезая в густом темно-зеленом подлеске, свисали спутанные канаты лиан, которые Робин в детстве называла «обезьяньими веревками».

За узкой полосой растительности на сухих холмах тут и там мелькали пятна лесов, и Робин ощутила болезненный укол ностальгии, увидев уродливый баобаб со щетинистыми ветвями, венчающими толстый раздутый ствол. Мать часто рассказывала ей африканскую легенду о том, как Нкулу-кулу, величайший из великих, посадил баобаб вверх тормашками, корнями в воздух.