— Занятное дело эта татуировка. — Робин глядела на печальное представление, и Натаниэль остановился поболтать с ней. — Они татуируют детей, чтобы на них не позарились мы, работорговцы. Некоторые подпиливают или выбивают им зубы, как вон у того. — Он указал на мускулистого африканца в кругу танцующих, зубы которого были подпилены под острым углом, как у акулы. — Некоторые продевают кость в носы дочерям, вытягивают им сиськи — прошу прощения, мэм, я говорю по-простому — или надевают им медные кольца на шею, только чтобы работорговцы оставили их в покое. Говорят, что у дикарей это все считается красивым. Не во вкусах тут дело, а, мэм?

Робин видела, что увеличенное расстояние между палубами и регулярные прогулки хорошо сказываются на самочувствии невольников. Пока они прогуливались на верхней палубе, пустые невольничьи палубы с помощью судовых помп ополаскивали морской водой и промывали крепким раствором щелока. Но все равно невольничий запах постепенно пропитывал корабль.

Каждый невольник проводил на палубе по два часа через день. Во время прогулки Робин осматривала каждого из них в поисках признаков болезни или недомогания. Перед тем как отправить вниз, их заставляли выпить декокт из черной патоки и сока лайма, чтобы разнообразить скудный рацион, состоящий из мучной похлебки и воды, и устранить угрозу цинги.

Такое лечение хорошо действовало на невольников, и, что удивительно, они начали даже набирать вес — после прививки оспы и вызванной ею лихорадки все катастрофически исхудали. Рабы были покорными и смиренными, хотя случались отдельные стычки.

Однажды утром, когда партию невольников выводили на прогулку, одна красивая обнаженная женщина ухитрилась освободиться от цепей и, поднявшись на палубу, метнулась к борту и перепрыгнула через него в пенистый голубой фарватер мчащегося клипера.

На запястьях у нее все еще оставались железные наручники, но невольница держалась на плаву несколько долгих минут. Она медленно погружалась все глубже и глубже, и тягостно было смотреть на ее страдания.

Робин подбежала к планширу, ожидая, что Манго ляжет в дрейф и спустит шлюпку на помощь несчастной, но он с отрешенным видом молча стоял на юте и, едва бросив взгляд за корму, снова занялся управлением судном. «Гурон» уходил все дальше, голова рабыни превратилась в крохотную точку и исчезла в голубой воде.

Робин понимала, что невозможно остановить клипер и добраться до женщины прежде, чем она утонет, но все равно яростно пожирала капитана глазами с другого конца палубы, не находя слов, чтобы выразить гнев и возмущение.

Той ночью доктор без сна лежала в крохотной каюте и час за часом напрягала воображение, придумывая уловку, которая помогла бы задержать бег клипера к южному мысу.

Она подумала, не украсть ли одну из судовых шлюпок и не пуститься ли ночью в плавание, заставив Манго вернуться на ее поиски. Но, поразмыслив несколько минут, поняла, что снять шлюпку с найтовов и спустить ее на воду со шлюпбалки сможет только дюжина сильных мужчин, и, даже если ей это удастся, она была далеко не уверена, что Манго задержится хоть на минуту. Скорее всего, он уплывет и бросит ее на произвол судьбы, как бросил женщину-невольницу.

Ей пришла в голову мысль опрокинуть фонарь в грот-каюте и поджечь корабль, нанести «Гурону» такие повреждения, что ему пришлось бы зайти для ремонта в ближайший порт, Лоренсу-Маркиш или Порт- Наталь. При этом «Черный смех» получил бы возможность догнать их. Но потом она представила, что, когда пламя разбушуется, восемьсот человек, закованных в цепи, сгорят в трюме заживо, и с содроганием отринула эту мысль. Потеряв надежду, Робин попыталась уснуть, но сон так и не пришел.

В конце концов случай представился с самой неожиданной стороны. Великан-помощник имел слабость, единственную слабость, подмеченную доктором. Он был обжора и в своем роде гурман. Деликатесы, запасенные Типпу, занимали половину лазарета, и он никогда ни с кем не делился. Там были сушеное и копченое мясо и колбаса, сыры, от запаха которых навертывались слезы на глаза, деревянные ящики с банками консервов; при этом он, как правоверный мусульманин, не позволял себе ни капли алкоголя. Его нехватку Типпу возмещал поглощением огромного количества еды.

Аппетит его был на корабле постоянным объектом шуток, и Робин не раз слышала, как за столом в офицерской кают-компании Манго поддразнивает его.

— Если бы не ваша снедь, господин помощник, в трюме бы хватило места еще для сотни черных пташек.

— Держу пари, ваше брюхо обходится вам дороже, чем целый гарем самых избалованных жен.

— Пресвятое небо, мистер Типпу, то, что вы едите, месяц назад следовало похоронить по- христиански.

Одним из любимых лакомств великана был особенно зловредный паштет из копченой селедки, упакованный в двухсотграммовые банки. Надпись на этикетке гласила: «Тонко намазывать на печенье или поджаренный хлеб», — но Типпу уплетал его ложкой и поглощал по целой банке в один присест, не прерывая размеренного движения столовой ложки вверх и вниз. Он блаженно прикрывал глаза, широкий лягушачий рот кривился в ангельской улыбке.

На четвертый вечер после отплытия из Рио-Саби он начал ужин с банки селедочного паштета. Он вонзил в крышку складной нож, раздалось громкое шипение выходящего газа, и Манго Сент-Джон поднял глаза от тарелки горохового супа:

— Банка вздулась, мистер Типпу. На вашем месте я бы это не ел.

— Да, — согласился помощник. — Но вы не на моем месте.

Незадолго до полуночи они вызвали Робин. Типпу сотрясался в судорогах и корчился от боли, его живот вздулся и затвердел, как желтый агатовый валун. Его рвало, и под конец он исторг лишь несколько капель желчи с прожилками крови.

— Отравление консервами, — сообщила доктор Манго Сент-Джону. После той ночи на Рио-Саби она впервые заговорила с ним, и голос ее звучал холодно и официально. — У меня нет лекарств, чтобы вылечить его. Вам придется зайти в порт, где он мог бы получить необходимое лечение. В Порт-Натале есть военный госпиталь.

— Доктор Баллантайн, — так же официально ответил ей Манго, но в глазах с золотыми крапинками таилась усмешка, которая привела ее в бешенство. — У Типпу луженая утроба, он может переваривать камни, гвозди и осколки битого стекла. Ваша забота, такая трогательная, направлена не по адресу. Завтра к полудню он будет в состоянии драться с самим дьяволом, выпороть кого-нибудь и сожрать быка.

— А я вам говорю, что без соответствующего лечения он через неделю умрет.

Однако прогноз Манго оказался верным, к утру рвота и спазмы утихли, живот Типпу, казалось, очистился от отравленной рыбы. Стоя на коленях в своей каюте, Робин вынужденно пришла к решению.

— Прости меня, Господи, но в этой гнусной тюрьме под палубой сковано цепями восемьсот Твоих детей, и я его не убью — с Твоей помощью, я его не убью.

Поднявшись с колен, доктор торопливо принялась за работу. Она накапала в медицинский стакан пятнадцать капель экстракта ипекакуаны — тройную дозу самого мощного рвотного средства из известных в медицине — и добавила мятной настойки, чтобы замаскировать вкус.

— Выпейте это, — велела она помощнику капитана. — Оно снимет боль в животе и вылечит понос.

Ближе к концу дня она повторила дозу. Стюарду из кают-компании пришлось помочь ей поднять голову помощника и влить лекарство Типпу в горло. Такая сила воздействия встревожила даже Робин.

Через час она послала за Манго, но стюард вернулся с сообщением:

— Доктор, капитан говорит, что в данный момент управление кораблем требует его полного внимания, и просит прощения.

Робин сама поднялась на палубу. Манго Сент-Джон стоял у наветренного планшира, держа в руке секстант и приложив окуляр к глазам. Он ждал, когда сквозь разрыв в облаках покажется солнце.

— Типпу умирает, — сказала она ему.

— То-то будет потеха, — ответил он, не отрывая глаз от окуляра.

— Теперь я верю, что вы чудовище, не знающее человеческих чувств, — яростно прошептала дочь Фуллера Баллантайна, и в этот миг о палубу ударился солнечный луч. Облака расступились, и ненадолго показалось солнце.