Я стоял на дороге и смотрел ему вслед. Решка… При чем тут решка? Алка и решка…

— Эй, Герка! — крикнул я. — Постой!

Но Герка не остановился, не оглянулся. Скоро утих и скрип его шагов. Ушел Герка. Ну и подлец же он! Надо было еще раз дать ему по морде. На пустынной улице остались я и луна. Луна была на редкость круглая и отчетливая. Она сияла вовсю. Я долго смотрел на луну.

— Ну чего ты улыбаешься, глупая? — спросил я луну.

Луна не ответила.

Накануне октябрьского праздника меня и Швейка вызвали в учебную часть. Мишка только что приехал со станции и бодро руководил разгрузкой. Мы с Бутафоровым латали дыру в кирпичной стене. Здание в основном было готово. Остались отделочные работы. С одной стороны леса сняли. Красная кирпичная стена выглядела празднично. Снег с улиц исчез, хотя и не было оттепели, — наверное, ночью ветер поработал. А на крышах домов снег остался; возле печных труб он почернел. В городе еще не наладили паровое отопление, и по утрам сизые столбы дыма подпирали морозное небо.

Бутафоров посмотрел на меня, усмехнулся.

— Насчет приема, — сказал он.

— А может быть, насчет увольнения.

— Примут, — сказал Николай.

Неразговорчивый завуч, как всегда, был краток.

— Тэк, — сказал он, переводя взгляд с меня на Швейка. — Прибыли?

Мы с Мишкой скромно стояли перед ним и смотрели в пространство.

— На паровозное зачислены, — сказал завуч. — Оба. За седьмой класс будете сдавать экзамены в течение года. Тэк. Трудно, понимаю, но свидетельство необходимо. Тэк.

Завуч сдвинул на голый лоб огромные черные очки и сразу стал не таким важным. Глаза у него были живые, черные. И вообще завуч мне показался не таким сухарем, как в первый раз.

— Тэк, — сказал завуч. — Всё.

Пять минут пробыли мы в кабинете завуча. И вот мы с Мишкой полноправные студенты. Девятого ноября сядем за столы и будем грызть стальные рельсы железнодорожной науки. Будем носить синие шинели и фуражки с молоточками, ездить кочегарами на паровозах и бросать уголек в топку. На каникулы нам выдадут бесплатный железнодорожный билет. Садись, как барин, в плацкартный вагон и поезжай хоть на Дальний Восток.

На леса я больше в этот день не полез. Пусть Коля один потрудится. Мишка тоже не подошел к машине.

— Спать хочется, — сказал Мишка. — Пошли в общежитие?

Я не возражал. Спать так спать. Мне все равно. Мы вышли на дорогу. В лицо дул холодный ветер. На пригорке стояла разрушенная часовня. Ветер раскачивал железную балку, и она, ударяясь о стену, глухо гудела.

— А ты боялся, что не примут, — сказал Мишка.

Мишка шел немного впереди. Какой-то скучный. И молчаливый. Он как будто был и не рад, что зачислили в техникум.

Последние дни мы с ним встречались только в общежитии. Приходил Мишка поздно. Раздевался и с головой залезал под одеяло. Я спрашивал, где он пропадает, но Мишка не отвечал, притворялся, что спит. Иногда от него попахивало водкой. Как-то принес с собой бутылку и предложил выпить.

— К черту, — сказал я.

— Как хочешь, — сказал Мишка и засунул бутылку в тумбочку. Ее там дня через два обнаружил Куркуленко. Долго вертел в руках, нюхал пробку.

— Московская, — сказал он и посмотрел на Мишку. — Тебе скильки рокив?

— Совершеннолетний, — ответил Швейк.

Куркуленко еще раз понюхал пробку.

— Учащимся горилка не положена, — сказал он. — Почитай инструкцию.

— А ну ее к бесу, — сказал Мишка.

— По инструкции горилку треба изъять.

— Во внутрь?

— Шуткуете, хлопчики, — сказал Куркуленко. — А за це дило начальник по головке не погладит.

— Забирайте, — согласился Мишка. — По инструкции. Но только, пожалуйста, без начальника.

— Я ее в снег вылью, проклятую, — пообещал Куркуленко.

Сунул поллитровку в карман галифе и ушел.

Водку он в снег не вылил. Когда мы его снова увидели, нос у коменданта лоснился, а глаза довольно поблескивали. Он уселся на Мишкину койку и минут двадцать разглагольствовал о вреде водки. Потом поцеловал Мишку в нос, заглянул для порядка во все углы, провел пальцем по золоченой раме старинной картины, неизвестно как попавшей в общежитие. Палец стал грязный. Комендант икнул, потом крякнул и ушел, держа палец перед собой, как вещественную улику.

Дня три назад Игорь Птицын попросил у Мишки денег в долг.

— Сколько? — спросил Швейк.

— Ну, сотни две… Костюм хочу купить.

— За две сотни?

— Восемьсот рублей надо… Я еще у ребят подзайму.

Мишка достал из кармана пачку денег и отсчитал Игорю восемьсот рублей.

— Отдашь, когда будут, — небрежно сказал он.

Мы пришли в общежитие, не раздеваясь улеглись на койки. В общежитии никого не было. Три часа. Ребята придут еще не скоро. А завтра предпраздничный день. Вечером торжественная часть, концерт. Бутафоров участвует в самодеятельности. Он с Анжеликой исполняет какой-то скетч.

— Максим, — сказал Мишка, — махнем на праздники в деревню?

— Мать приезжает, — сказал я. — А так бы можно.

Мишка не мигая смотрел в потолок:

— Избы по окна в снегу… Там снег не то что тут. На лыжах побегали бы.

— Не могу, — сказал я. — Бате обещал на вокзал прийти.

Мишка перевернулся на бок, достал из тумбочки потрепанную книжку. Полистал и с выражением прочитал:

— Это про нашу деревню, — сказал он. — Леса, волки. Всего у нас хватает… Ты любишь собак?

— Овчарок. Они умные.

— У нас была лайка. Зимой нас, ребятишек, на санках катала. В сельмаг бегала с корзинкой в зубах. За три километра. Что батя напишет, то и принесет. И ничего не тронет, хоть колбасу клади.

Мишка умолк. Он лежал и смотрел на потолок. Думал о своей собаке. Надо бы ему съездить в Осенино. Побегает на лыжах, подышит родным воздухом — сразу встряхнется. Словно угадывая мои мысли, Мишка сказал:

— Один поеду. Завтра. — Полежал немного и вскочил. — Почему завтра? Сегодня!