лицо белое-белое. Я говорю: «Здравствуйте, Галина Афанасьевна», а она поглядела на меня вот так, насквозь поглядела и спрашивает: «Как твоя фамилия, мальчик?» Это я — мальчик! — Митенька слегка выпятил грудь и, чтобы скрыть обиду, захохотал: — Понимаешь, я — мальчик!

Потом ему, очевидно, и вправду стало смешно, он захохотал громче и наконец упал на кровать, приговаривая:

— Понимаешь, мальчик?

— Ничего смешного, — остановил Черепанов. — Ты подумал о Галине Афанасьевне? Почему это она белая?

— Ну белая-белая.

— Вот видишь, как дитё, заладил одно. А причина какая? Может, случилось что на уклоне? Узнай непременно.

Не успели переговорить, как в дверь стукнули и вошла Аннушка. Не вошла, а вбежала. Митенька — так тот даже на всякий случай к окну попятился.

— Дома? — коротко выдохнула Аннушка. — Лежите! А на шахту… знамя везут!

И все. Сказала и сразу исчезла, как будто ее и не бывало.

Митенька посмотрел на бригадира. А когда тот стремительно вскочил на ноги, равнодушно спросил, больше для порядка:

— А режим?

— Что?

— Ну, этот… грипп?

— Помоги одеться! — почти выкрикнул Черепанов. — Грипп… придумали издевательство над шахтером!

Официально не было объявлено, что ровно в четыре на шахту приезжает делегация прокопчан, но весть об этом еще с утра распространилась по всем участкам, цехам и общежитиям. К трем у шахтоуправления стал собираться народ. Пожилые рассаживались на скамьях, на бетонных закраинах, фонтана, молодежь группами: толпилась на дорожках небольшого сквера. Отец и сыч Вощины медленно прохаживались вокруг фонтана. Афанасий Петрович сосредоточенно слушал, как Григорий что-то, не торопясь, рассказывал. В толпе молодых шахтеров ораторствовал Митенька, — вид у него такой, словно он всю жизнь только тем и занимался, что произносил речи.

Подошел Данилов, озабоченно огляделся.

Аннушка тронула его за рукав.

— Что-нибудь случилось, Степан Георгиевич?

— Случилось… — Степан сердито отвернулся. — Ты не видела Рогова?

— Нет… — Ермолаева насторожилась: — А что?

— Я в двенадцать отыскал его на участке, письмо передал… Потом он исчез. Горе у него…

— Горе… — Глаза у Аннушки стали матерински глубокими, грустными. Она проговорила негромко: — Значит, он узнал обо всем.

— Узнал… — отозвался Степан. — Сама она ему написала… Так я теперь думаю. И думаю, что хорошо сделала. Только трудно ему переболеть этим, ох трудно! Я же знаю, Павел Гордеевич ни в чем половинок не терпит — ни в работе, ни… в этой… в любви, ни в горе. Помочь бы ему как-нибудь…

Степан, а за ним Аннушка оглянулись на толпы шахтеров, на белые здания «Капитальной».

Слышится несмолкаемый говор людей, часто и тяжело дышит компрессорная, гулко ударяют сигналы на главном подъеме: «На-гора». А над всем этим, над праздничным возбужденным говором, над рабочим дыханием шахты на ажурном копре плещется алое длинное полотнище флага. Степан сказал:

— Тяжело Павлу Гордеевичу, но он непременно пересилит это. Не первый год знаю его.

В это время поблизости старший Вощин окликнул:

— Герасим Петрович, куда же вы? Присоединяйтесь!

Па голос проходчика шахтеры оглянулись и увидели у конторских дверей Хомякова. Маркшейдер близоруко присмотрелся к собравшимся, приветственно поднял руку и мелкими шажками приблизился к Вощину.

— Значит, пойдет наш кузбассовский шахтерский комбайн? — Афанасий Петрович внимательно, ободряюще заглянул в лицо Хомякова. — Ну, спасибо вам, инженер.

Хомяков смущенно переступил с ноги на ногу и развел руками.

— Дотягивать, товарищи, многое нужно, вот в чем дело.

— Было бы что дотягивать, — откликнулся Некрасов. — Только вы не падайте духом: раз машина сделана, работать ее заставим.

В разговор вступили еще несколько человек. Вспомнили дореволюционную шахтерскую старину, когда не только о комбайне — о простом рештачном конвейере не мечтали.

— Что «вольная» шахтерская жизнь, что казенная каторга — разницы-то никакой не было, — хмуро заметил Вощин.

Солнце все ниже клонилось к западу, свет его словно бы притухал, а делегации из Прокопьевска все не было. Часть людей ушла на вторую смену, кое-кто тронулся по домам, торжественной встречи как будто не получилось.

В это время из-за угла конторы на рысях вывернулся Митенька и, взмахнув обеими руками, оповестил:

— Едут!

Толпа ожидавших на секунду притихла, потом дрогнула и, разрастаясь на ходу, тронулась навстречу гостям.

Первым из машины бойко выскочил старик Ходыкин, — тот, что увозил осенью знамя с «Капитальной», — а за ним вышли еще два делегата. Ходыкин торопливо поклонился и тут же, усмехнувшись, развел руками.

— Видите, хозяева, в какую должность определили к старости: увозил знамя, теперь привез, потом опять придется…

— Ишь ты! — перебил кто-то задорно. — Прыткий! какой! С нынешнего дня должность твоя отменяется!

Поздоровались, разглядели друг друга, похвалили погоду. Ходыкин стал было рассказывать что-то о Прокопьевске, но Афанасий Петрович нетерпеливо кивнул:

— Давай-ка, товарищ, покороче. Где оно у вас?

Ходыкин понимающе присмотрелся к победителям, сгрудившимся вокруг машины, и сказал с веселой завистью:

— Это можно, раз так получилось…

Он подошел к машине и осторожно вытянул из кузова красное древко со знаменем в белом полотняном чехле, слегка приподнял его, так, чтобы все видели.

— Вот оно. Куда прикажете?

— Подожди-ка, товарищ Ходыкин, — остановил Вощин. — Ты прямо скажи: ваши ворошиловцы не опустили руки? Настроение не кислое?

Делегат вздернул седенький клинышек бороды.

— Это почему? Что знамя отдали?

— Об этом речь…

— Так ведь у нас народ скроен из того же материала, что и на «Капитальной»!

— Ладно, — согласился Афанасий Петрович, — только все равно, столько сил, как у нас, едва ли где сыщешь. А награду давай сюда, мы ей сами место найдем.

Оглянувшись, он жестом позвал Данилова и негромко, посреди общего почтительного молчания, сказал:

— Бери, Степан Георгиевич, ты из самых молодых и верных. Неси!

В глазах Степана метнулись жаркие искорки благодарности. Не торопясь сняв чехол, он распахнул над головой красное шелковое полотнище и, взглядом позвав за собой шахтеров, пошел в клуб.