— Ну, а если бы ты один под землей копался и не было бы никого кругом, ты бы стал преодолевать?
— Ради чего же? Ради мозолей, что ли?
— Вот то-то и оно! Ты был с народом, ради него ты и кровянил себе ладони. А ей одной каково преодолеть болезнь? Так что — поправка маленькая, Степан: Тоню нужно вырвать в нашу большую жизнь! Не ходи, Степан, вокруг да около — женись на Тоне!
— Жениться?
Степан удивленно глянул на парторга, задышал часто и, тут же поспешно собравшись, вышел. А минут через двадцать, как-то незаметно для себя, оказался у домика Тони. Постоял немного, потом оглянулся, словно заново услышал слова Бондарчука: «Женись на Тоне!»
Ночь, снег падает крупными хлопьями. Зеленовато светятся окна в знакомом домике. И вдруг из бесшумного снегопада вынырнул Григорий Вощин. Степан съежился, стараясь остаться незамеченным, но Вощин остановился и, подавая в темноте папиросы, спросил буднично;
— Вечеруешь? Закуривай, Степа.
Данилов торопливо затянулся и, чтобы поддержать разговор, сказал что-то такое о погоде.
— Сегодня тетка Мария опять жаловалась моему отцу, — перебил его Григорий, — а тот рассердился и побежал к Рогову, говорит: людям надсмешка.
— Надсмешка? — не то съязвил, не то переспросил Данилов. Резко выпрямившись, он почувствовал себя попрежнему сильным, самостоятельным человеком. Оглянувшись на окна Липилиных, он скороговоркой, приглушенно сказал: — Мне отсюда до Тони рукой подать… В случае чего…
Григорий постоял молча, потом как-то коротко передохнул, сильно стиснул руку Степану и признался:
— Я ведь все понимаю… Помнишь, тогда еще в поезде — боялся я тебе эту правду сказать. А теперь что ж, болит за вас сердцу. Но вы же оба сильные люди — выберетесь. А если нужна будет помощь — зови меня.
Шел десятый час вечера, а собранию все конца не было видно. Двенадцать ораторов выступило, точнее — двенадцать выступлений было выслушано, при шести присутствующих, в том числе один раз говорил Рогов и три раза Митенька, на правах председателя. Председатель измотался, вид у него был осовелый. Регламент давно расхватали, все надбавки тоже — осталось только поглядывать на часы.
С первым пунктом повестки разобрались быстро, туг двух мнений не было — бригада должна быть записана в письмо Иосифу Виссарионовичу, на подписи имеют права все — в этом никто не может сомневаться. Черепанов перелистал блокнот и, называя фамилии, перечислил, сколько каждый из них сделал за последние три месяца: Сибирцев, Лукин, Алешков — двести десять процентов, Черепанов — двести восемьдесят, у Голдобина немного слабее, всего сто семьдесят, так ведь такой характер у человека — это нужно принять во внимание. И дальше…
А дальше бригадир сделал паузу, и как-то сразу все догадались — почему.
— Ну, что ж ты? — поторопил Рогов. — Продолжай! Дальше у тебя Степан Данилов.
— Дальше Степан Георгиевич… — Черепанов запустил ладони в темную шевелюру.
— Ну и сколько же у него? — спросил снова Рогов, хотя наперечет знал почти все смены Данилова.
— У него уже к ста двадцати подходит.
— Только-то! — начальник шахты неприметно улыбнулся. — И почему «уже», если это самая малая выработка в бригаде?
— Вишь чего! — негодующе выкрикнул Митенька. — Самая малая!
И все разом заговорили, замахали руками. Как это Павел Гордеевич не поймет, что Данилов всего второй месяц в шахте, как же он может равняться с тем же Черепановым, который целый год самостоятельно ходит в забой? Потом кто же не видит, как Степан Георгиевич тянется изо всех сил, не дает себе ослабнуть ни на один день и от этого ему еще труднее?
Черепанов рассказал про один случай в конторе: — Расчетчик посмотрел на замеры, потом на Степана Георгиевича и спрашивает: «Какой вам смысл, товарищ Герой, в забое мотаться, у вас же определенные заслуги перед родиной?» Стенай Георгиевич посмотрел на него, как на пустое место, отвернулся и пошел. Конечно, не будь я в шахтерском звании, вытащил бы это чучело из окошечка и написал бы на его шкуре, сколько он стоит.
Сибирцев трубно откашлялся, что у него означало высшую степень взволнованности, и сказал:
— Не дам в обиду. Сам учу, все вижу. Не дам!
Трудное дело взвалил на свои плечи Сибирцев, вызвавшись обучить такого новичка, как Степан Данилов. На шахте они были очень заметной парой. Рядом с гибким, по-солдатски подтянутым Даниловым, непокорный белый вихор которого часто теперь был вымазан углем, Сибирцев выглядел особенно тяжеловесным, угловатым и непомерно рослым. Однако, несмотря на это, он с первых же дней побаивался солдата и, вместо того, чтобы распорядиться по праву старшего в забое или коротко разъяснить что-нибудь, нерешительно мялся:
— Степан Георгиевич… как бы это провернуть?..
Данилов вначале не догадывался., в чем дело, а поняв — рассердился и выговорил забойщику напрямик, чтобы он не мудрил, не сватался.
— Ты эти штучки брось, — сказал он, — я ведь не девица, чтобы вокруг меня увиваться! Понятно?
Сибирцев мало-помалу освоился, заговорил в полный голос. Правда, его еще и сейчас охватывала некоторая оторопь, если Данилов вдруг прикрикивал:
— Слушай-ка, начальство, что ж ты от меня всю работу загораживаешь?
Но на остальных членов бригады Сибирцев поглядывал свысока: как-никак, а единственный на весь рудник Герой ходит у него в помощниках. Наконец он до того окреп в самомнении, что однажды наотрез отказался присутствовать на комсомольском собрании бригады, сославшись на то, что он со Степаном Георгиевичем условился обсудить какие-то неотложные вопросы.
— Ладно… — зловеще согласился Черепанов, — Мы еще просветим ваши вопросы!
Отозвав назавтра Данилова в сторону, он коротко изложил существо дела.
— Вопросы? — удивился Степан и, вспомнив, что вчера, как обычно, пробыл целый вечер у Тони, сказал: — Ничего, кое-какие вопросы мы с ним все же обсудим!
В забое же спросил у напарника:
— Как у тебя… с враньем?
— С каким враньем? — удивился Сибирцев.
Но, тут же угадав по тону помощника, что разговор на такую скользкую тему ничего доброго не предвещает, выкрикнул:
— Я же велел крепь ставить в нижнем уступе, а вы!..
Данилов смолчал и в течение всей смены прилежно обрубал и заколачивал стойки, даже тихонько насвистывая, с удовольствием отмечая про себя, что у него не так-то уж плохо получается. Но зато в мойке, с глазу на глаз с Сибирцевым, он отвел душу, начав напрямик:
— Так вот, насчет вранья!..
Он долго говорил, развивая вопрос о вранье в различных, довольно неожиданных положениях, говорил до тех пор, пока Сибирцев не завопил, вспугнув старушку-уборщицу, мирно дремавшую на табуретке:
— Невозможно это, Степан Георгиевич!
— Что невозможно?
— Чтобы вы ушли от меня! Опозорили чтобы!
Данилов холодно оглядел напарника.
— Я еще подумаю.
После этого случая в бригаде тихонько подсмеивались над Сибирцевым:
— Ну, как, Гоша, обсудили некоторые вопросы?
