Вот, действительно, думай здесь о воспитательной работе, когда тебя в забое, у коренного дела, всерьез часто не принимают. С одной стороны, трудновато было втягиваться, с другой — смотрят на тебя как на мальчишку, сомневаются: дескать, будет ли толк? Остальные-то еще туда-сюда, а вот от начальника участка натерпелись. Забросит крепежнику на три-четыре уступа, а чуть заикнешься, кричит:

— Что? Опять лес нужен? Да вы что, с ума посходили? Я настоящих шахтеров не успеваю обеспечивать, а тут еще вы с баловством.

Вот и поговори с таким, как будто серьезные люди сами собой вырастают.

Были, конечно, некоторые эксцессы, как выражается комендант общежития, так это же не на работе. Однажды, например, Митеньку послали в магазин за продуктами для общежития, а он принес каждому по шляпе, потому что дорогой, видите ли, вспомнил, что на днях состоится молодежный вечер, на котором бригада должна быть представлена в лучшем виде.

Насадив шляпы одну на другую, Черепанов тихо спросил:

— А эти… как их… ну, с хвостами… фраки ты не купил?

— Фраки? — Митенька смутился. — Честное слово, не видел, может их завмаг по блату дает — знаешь, какая это публика.

Узнав потом про историю со шляпами, Очередько язвил;

— Ничего, ничего, можно сказать — в гору идете!

Гораздо лучше стало после того, как седьмой участок отошел к району Рогова. После первой же беседы Павел Гордеевич стал настойчиво, сурово, но по-настоящему заботливо подталкивать бригаду: «Смелее, смелее!»

Конечно, не обходилось и без неприятностей. Как-то получили задание работать в давно оставленной лаве. Даже мимолетный осмотр убедил Черепанова, что сменный наряд едва ли удастся выполнить. Две породные прослойки наискосок пересекали полутораметровый пласт, крепление нарушено, спусковая печь забита разным хламом. Бригада вознегодовала.

— Сообщите немедля Павлу Гордеевичу! — решительно выпалил Митенька. — Что в самом деле! Павел Гордеевич такую ижицу пропишет за эту лаву…

На этом и порешили. К телефону командировали все того же Митеньку.

— Скверная лава? — переспросил Рогов.

— Это же безобразие, Павел Гордеевич! — заторопился Митенька. — Комсомольскую бригаду засылают в такую невозможную дыру! Прямо сплошной подрыв. Мы уже полтора часа болтаемся.

— Болтаетесь?.. — Рогов помолчал. — Ну, болтайтесь на здоровье. Завтра под суд отдам.

Митеньку эти слова просто по голове ударили. Ом испуганно поглядел в телефонную трубку, осторожненько повесил ее на рычаг и бесшумно выскользнул из диспетчерской. На участок бежал, запинаясь и даже всхлипывая.

— Расселись! — закричал он еще издали. — Растележились! Пушкин за вас будет работать? Да? Эх, вы!

Он больше ничего не мог сказать от горя и гнева, да его и расспрашивать не стали. Кинулись в лаву, побежали за лесом, за порожняком.

К концу смены заглянул Рогов. Прошел по уступам. Комсомольцы насторожились: поругает за жалобу или похвалит за смену? Потому что лава буквально преобразилась. Не поругал и не похвалил. Остановившись около Черепанова, сказал:

— Остался час. Подкрепите верхние уступы по-хозяйски, с затяжками.

Когда шли домой, Санька Лукин вдруг захохотал:

— А мы расплакались: «Пожалейте нас, товарищ Рогов!»

— Мы бедные комсомольцы! — подхватил Черепанов. — Нас чужой дядя обидел!..

Все дружно расхохотались. После таких вот случаев было не обидно, а стыдновато, но дышалось свободнее, хотелось работать особенно хорошо. Работа стала доставлять радость, а настоящая человеческая дружба согревала.

Взять того же Хмельченко. Он явился в общежитие вместе с комсоргом Аней Ермолаевой на второй же день после памятного стахановского слета. Поздоровался, постоял у порога и неожиданно спросил:

— Здесь и живете?

— Здесь и живем, — ответили ему хором.

— Здорово! — без особого энтузиазма отметил Хмельченко. — Ничего не скажешь, грязновато живете… С такой культурой наш Кузбасс далеко не ускачет.

Повернувшись к Ермолаевой, он поднял короткий толстый палец и сказал негромко, но веско:

— Тебе даны почетные обязанности от комсомола, так куда же ты смотришь? Да ну вас на самом деле! — махнул он вдруг рукой. — Не буду я сегодня разговаривать с вами, зайду завтра.

Назавтра комнату побелили, белье на постелях засияло снежной чистотой, Юрий Саеног уже не валялся на кровати в брезентовых штанах…

Хмельченко пришел и улыбнулся в реденькие усы.

— Смотри-ка ты, перевоспитались! — не то похвалил, не то съязвил он.

В бригаде ожидали, что забойщик немедленно же приступит к оформлению договора на социалистическое соревнование.

— Он же такой дотошный! — уверял Санька Лукин, паренек из местных. — Он даже свою выработку записывает каждую смену.

Но Хмельченко ничего оформлять не стал, а просто побыл часа два и поговорил обо всяких разностях. Молодежь быстро освоилась с ним. Митенька с Санькой заспорили о том, кто является главной фигурой на шахте.

— Забойщик! — утверждал Митенька.

— Хватил тоже — забойщик! — презрительно сплюнул Лукин. — Инженер — самая главная фигура.

— Ну-ну, фигуры! — примирительно заметил Хмельченко. — Главный тот, кто лучше работает.

— В-вот… В-вот! — подхватил заикавшийся Юрий Саеног. — В-в-в-озьми О-очередько. Т-тоже итэ-эр, а что у него к чему — н-не разберешь.

— Пустяк-человек, — согласился Хмельченко, — пыжится, пыжится, думаешь — гору родит, а поскреби такого сверху самую малость — останется одна голая сущность.

С легкой руки Хмельченко в бригаде начальника участка так и прозвали: «голая сущность».