Внизу, в синих сумерках, терялась узкая перспектива улицы. Налево, по ту сторону площади, поднимался огромный семиэтажный куб жилого дома. И оттого, что в каждом его окне сиял одинаково бледный свет, дом казался созданным целиком из светящегося стекла. Валя чему-то улыбнулась и открыто глянула в лицо Рогова.

— Павлик, ты грустишь?

— Это другое, — качает он головой.

— А ты говори правду.

— Хорошо. Говорю правду. Да, мне грустно немного и… я не знаю, как будет дальше…

— Что ты имеешь в виду?

Он нетерпеливо шевельнул плечами.

— Я имею в виду нашу жизнь! Будем мы когда-нибудь вместе? Почему ты не говоришь прямо?

Валя удивилась.

— Разве нужны еще какие-то особые слова? — она прижала к себе локтем ладонь Рогова. — Я же знаю теперь, что тебя никакие силы не оторвут от Кузбасса, от твоего дела… Насмотрелась на тебя за эти недели. Но ведь я таким тебя и люблю, в этом твое и мое счастье!.. — она замолчала, оглянулась на профессора.

Рогов без труда понял, что ею было не досказано, или, может быть, она хотела только спросить: «А ты за что меня любишь? Какой ты меня видишь?»

— Ладно, Валюта, будем жить… Ты слышишь, как жизнь стучится?

Он положил ее ладонь к себе на грудь.

В Новосибирск Валя уезжала утром. Перед отходом поезда они постояли с Роговым в тесном тамбуре. На прощание хотелось сказать друг другу что-нибудь значительное, чтобы запомнилось, кто знает на какое время. Но слов просто не было, — не находилось нужных слов.

Поезд тронулся, колеса под вагоном отстукивали первый раз: «вот-так»… Валя устало опустилась на лавку. Что-то непонятное, трудное осталось на сердце после встречи с Роговым. Но чего же тогда она ждала несколько долгих лет? Покоя, безмятежной любви? Но разве такая любовь бывает?

пела когда-то мама о синих глазаньках, в которых нет ничего, кроме любви. Почему-то раньше при мысли о Рогове у нее в памяти всегда возникала милая давняя песенка о синих глазаньках. Это до последней встречи. А тут оказалось, что глаза у Рогова совсем не синими стали, и не было в них никакого покоя. Да и был ли в них когда-нибудь этот покой? Не сказка ли это, сочиненная про себя в долгие вечера одиночества?

Разговор, очевидно, был о Рогове, потому что, когда он вошел, Дробот умолк и торопливо вытянул из папки четвертушку бумаги.

— Заявление тут на тебя, — сказал он нарочито спокойным, даже безразличным тоном и почему-то вопросительно посмотрел на Филенкова и Стародубцева. — Группа забойщиков жалуется на незаконные удержания.

— Какая группа? — Рогов устало присел на стул.

— Ты не беспокойся, — заторопился Дробот, — я тут подумал и решил, что все можно уладить.

— Если есть заявление, — возразил Рогов, — его нужно разобрать и виноватого взгреть. Так, по- моему, делается?

Опустив глаза, Дробот иронически усмехнулся:

— С тобой говорить — терпенье нужно воловье… Неужели ты не понимаешь, что виновен ты? Люди жалуются, что районный инженер Рогов огулом, оптом бракует работу… Я же не могу оставить этого без внимания — я же начальник шахты! А ну, как дойдет все это до горкома партии?

Рогов всерьез заинтересовался:

— Кто же эти жалобщики?

Дробот отмахнулся.

— Какая разница — Сидоров, Иванов или Петров, — важно, что правильно жалуются… По существу, разумеется, а не формально.

Рогов рассердился:

— Как вы можете брать под защиту бракоделов? За смену они дали тридцать процентов золы!

— Это в какой лаве?

— В двадцать восьмой.

— А почему?

— А потому, что работают спустя рукава…

— Подожди! — перебил Дробот и, встав, раздраженно потоптался, не выходя из-за стола. — Я сам скажу, почему… В двадцать восьмой, несмотря на слабую кровлю, ты все еще экспериментируешь, все еще не установил точно ни шага посадки, ни паспорта крепления.

Рогов медленно покачал головой.

— Установил, Петр Михайлович, неделю тому назад. Жду, когда подпишет главный инженер.

— Подписал! Уже! — быстро отозвался Филенков. — Передано начальнику шахты.

Дробот напряженно подвигал бровями, вспоминая что-то, потом сказал:

— Я не отнимаю у тебя право думать над работой, Но еще раз повторяю, не забывай основное: сегодняшний день. А то, понимаете, творить все мастера, а за добычу я один отвечай. Творцы!

«Да, Дробот деловит, — подумал Рогов, — знает до тонкости производство. Но ведь и только!» За его внешним оживлением, за профессиональной начальнической крикливостью Рогов совершенно отчетливо чувствовал такую невозмутимую, такую устоявшуюся заводь, что просто руки перед ней опускались. Но время идет, и нельзя же топтаться на месте. Основные-то оперативные вопросы решает Дробот? Конечно, он. Послушать только, какая у человека хватка: кричит кому-то по телефону, что он знает в новой лаве каждую стойку по имени-отчеству, что в верхней части лавы можно картошку сажать и спокойно ждать урожая — такая там кровля устойчивая.

И ведь правильно всё это — знает Дробот лаву как свои пять пальцев, как свой письменный стол. Ну и что же?

«Как что? — Рогов даже удивился этому своему вопросу. — Очень даже просто. Именно тем начальник и держится, тем и держит шахту, хотя правильнее, пожалуй, сказать — сдерживает шахту».

Но все это пока вопросы академические, как сказал бы сам Дробот, а тут дело требует немедленного решения.

Не далее, как прошлой ночью, пользуясь данными маркшейдерского замера, Рогов долго и придирчиво анализировал обстановку с подготовительными работами. Он попытался заглянуть на три- четыре месяца вперед, попытался узнать, в каком положении окажется шахта. Результаты просто испугали. Если фронт для выемки угля будет готовиться такими же темпами и дальше, запасов хватит самое большее на полгода. А потом?

Едва дождавшись утра, пошел в партбюро, но там сказали, что парторг в горкоме и едва ли скоро будет: оформляет путевку на учебу. Ждут нового работника.

Однако нужно было немедленно что-то предпринимать. Подумал, подумал и наконец, вызвав Дубинцева, приказал подобрать две хорошие бригады для скоростной проходки штреков.

— Пробовали у нас это, — скептически заметил техник.

Рогов холодно глянул в его глаза и резко произнес: