Дети побежали занимать очередь за парой сухарей, улучшающих пищеварение, и стаканом безвкусного фруктового напитка, которые им выдавали в обмен на двадцатипенсовик, а Самад, как хищник, кинулся вслед за легконогой Поппи Берт-Джонс в музыкальный кабинет — тесную комнатушку без окон, без путей к отступлению, заваленную инструментами и забитую ящичками с нотами; в ней стоял запах, который Самад прежде относил к Поппи, но теперь понял, что так пахнут задубевшие кожаные футляры и пожилые скрипки.

— Значит, здесь, — сказал Самад, указывая на стол под грудой бумаг, — вы и работаете?

Поппи покраснела.

— Тесновато, да? Бюджет музыкального образования каждый год урезали, и наконец оказалось, что больше урезать нечего. Дошли до того, что втискивают стол в буфет и именуют это кабинетом. А если бы не поддержка Большого лондонского совета, то и стола бы не было.

— Действительно, кабинет очень маленький. — Говоря это, Самад лихорадочно оглядывал комнату, ища, где бы он мог встать от Поппи подальше, чем на расстоянии вытянутой руки. — Можно даже сказать, развивающий клаустрофобию.

— Знаю, здесь ужасно, но вы все-таки присядьте.

Самад вертел головой, но стульев в комнате не было.

— Господи, простите! Вот он. — Она смахнула на пол бумаги, книги и всякую дребедень, откопав не внушающий доверия стул. — Я сама его сделала, но он вполне крепкий.

— Вы умеете плотничать? — осведомился Самад, радуясь новому оправданию тяжкого греха. — Выходит, вы не только музыкант, но и мастер плотницкого дела?

— Нет-нет, что вы, просто взяла несколько вечерних уроков. Я сделала стул и скамеечку для ног, но скамеечка развалилась. Мне далеко до… не знаю ни одного великого плотника.

— А Иисус?

— Но не стану же я говорить: «Я не Иисус Христос». То есть я, конечно, не он, но совсем в другом смысле.

Самад присел на шаткий стул, а Поппи Берт-Джонс устроилась за столом.

— Вы хотите сказать, что не считаете себя хорошим человеком?

Самад заметил, что Поппи смутила внезапная торжественность его вопроса; она поправила челку, поиграла черепаховой пуговкой на блузке и, неуверенно рассмеявшись, ответила:

— Хотелось бы думать, что я не совсем плохая.

— А этого достаточно?

— Ну…

— Простите меня… — очнулся Самад. — Я пошутил, мисс Берт-Джонс.

— Скажем так, я не Чиппендэйл, ну и ладно.

— Да, — согласился Самад, а про себя подумал, что ножки у нее будут получше, чем у кресла королевы Анны, — и ладно.

— Итак, на чем мы остановились?

Наклонившись к столу, Самад взглянул ей в лицо.

— А к чему мы шли, мисс Берт-Джонс?

(Он пустил в ход свои глаза; помнится, люди в Дели говорили: у этого нового мальчика, Самада Миа, глаза такие, что за них и умереть не жалко.)

— Я искала… что я искала?., я искала свои записи… да где они?

Она принялась рыться в завалах на столе, и Самад, слегка откинувшись на спинку стула, со всем возможным для него в тот момент удовлетворением отметил, что, если глаза ему не врут, пальцы ее дрожат. Неужто настал подходящий момент? Ему было пятьдесят семь, в последний раз подходящий момент случился с ним лет десять назад, и поэтому он сильно сомневался, сумеет ли его распознать. Ты старик, говорил он себе, отирая лицо платком, и дурень к тому же. Уходи прямо сейчас, не то захлебнешься в собственных преступных выделениях (он потел, как свинья), уходи, пока не поздно. Ведь это невозможно! Не может быть, чтобы этот последний месяц — когда он наяривал своего дружка, молился и просил пощады, заключал сделки и непрестанно думал о ней — она тоже о нем думала.

— Кстати, пока я ищу… я вспомнила, что хотела кое о чем вас спросить.

Да! — почти человеческим голосом почти вскрикнуло правое яичко Самада. На любой вопрос ответ будет один: да, да, да. Да, мы займемся любовью прямо на этом столе, да, нас пожрет пламя, да, мисс Берт-Джонс, да, этот ответ неизбежен, неотвратим. — ДА. Но в реальном мире, на высоте ста двадцати сантиметров над мошонкой, разговор требовал иного ответа, а именно: «Среда».

Поппи рассмеялась.

— Да нет же, я спрашиваю не о том, какой сегодня день недели, не такая уж я растяпа. Меня интересует, какой сегодня день для мусульман. Маджид был в необычном наряде, а когда я его спросила почему, он промолчал. Я ужасно переживаю, не обидела ли я его.

Самад нахмурился. Подло напоминать о детях, когда человек просчитывает точную форму и твердость твоего соска, столь настойчиво пробивающегося сквозь лифчик и блузку.

— Маджид? Пожалуйста, за Маджида не беспокойтесь. Вы ничем его не обидели.

— Значит, я не ошиблась, — обрадовалась Поппи. — Это такой молчаливый пост.

— Э… да, — промямлил Самад, не желавший выносить на люди семейные разногласия, — это символизирует строки Корана о том, что в судный день мы лишимся чувств. Онемеем. Поэтому старший сын в семье одевается в черное и, ммм, отказывается от общения на… некоторое время, чтобы… очиститься.

Аллах милосердный.

— Потрясающе! А разве Маджид старше?

— На две минуты.

Поппи улыбнулась.

— Всего-навсего.

— Две минуты… — Самад был терпелив, ибо говорил с человеком, не ведавшим, какое огромное значение имели столь малые отрезки времени для истории всего рода Икбалов, — меняют все.

— А как это очищение называется?

— Амар дурбол лагче.

— Что это означает?

Дословно: я слаб. Это означает, мисс Берт-Джонс, что ни одна частица меня не в силах противиться желанию поцеловать вас.

— Это означает, — вслух сказал Самад, считая удары своего сердца, — безмолвное благоговение перед Аллахом.

— Амар дурбол лагче. Впечатляет, — сказала Поппи.

— Да уж, — сказал Самад.