— Это хороший район. У нас тут друзья.
— Какие еще друзья? — Она стукнула маленьким кулачком по кухонному столу, отчего баночки с солью и перцем подскочили и выразительно столкнулись в воздухе. — Я их не знаю! Ты воевал на старой, всеми забытой войне с каким-то англичанином… женатым на черной! Кому это они друзья? С такими людьми будет расти мой ребенок? С их детьми — черно-белыми? Но скажи мне, — закричала она, возвращаясь к своей любимой теме, — где еда? — она открывала каждый шкафчик на кухне, театрально указывая на них рукой. — Где она? Мы можем съесть фарфоровый сервиз? — Две тарелки полетели на пол. Она похлопала себя по животу, чтобы напомнить о будущем ребенке, и ткнула пальцем в осколки: — Хочешь есть?
Самад, тоже любитель мелодраматических жестов, особенно если не он первый начал, рванул дверцу холодильника и выложил посреди кухни огромную гору мяса. Его мать по ночам готовила мясо для своей семьи, объявил он. Его мать, продолжал Самад, не тратила, как Алсана, все семейные деньги на полуфабрикаты, йогурты и консервированные спагетти. Алсана с размаху ударила его в живот.
— Самад Икбал — традиционалист! Может, мне еще стирать, стоя на карачках перед корытом посреди улицы? А? И кстати, моя одежда — она съедобна?
Пока Самад хватался за живот, корчась от боли, она сняла с себя все, каждый клочок ткани, и водрузила одежду прямо на кучу замороженной баранины — куски, не пригодившиеся в ресторане. Несколько секунд она стояла перед ним совершенно голая, выставив на обозрение пока еще небольшой живот, потом надела длинное коричневое пальто и вышла из дома.
Но вообще-то, думала она, захлопывая за собой дверь, это правда: район красивый; она не могла это отрицать, мчась вдоль дороги мимо деревьев, тогда как раньше, в Уайтчепеле, она ходила мимо выброшенных матрасов и бездомных. В таком районе ребенку будет лучше, трудно это отрицать. Алсана была глубоко убеждена, что жить среди зелени детям полезно, а тут справа Гладстон-парк, зеленый массив, простиравшийся до самого горизонта и названный в честь либерального премьер-министра (Алсана была из почтенной бенгальской семьи и изучала английскую историю; но посмотрите на нее теперь: кто бы мог подумать, до каких глубин!..), и, в либеральных традициях, у этого парка не было забора, в отличие от более богатого Королевского парка (имелась в виду королева Виктория) с его остроконечной металлической решеткой. Трудно отрицать. Не то что Уайтчепел, где этот сумасшедший Инок Как-Бишь-Его произносил речь, которая заставила их прятаться в подвале, пока дети били стекла ботинками с металлическими носами. Реки крови и тому подобное… Теперь, когда она беременна, ей нужны тишина и покой. Хотя в каком-то смысле здесь было то же самое — на нее странно поглядывали: маленькая индианка в макинтоше шагает вдоль дороги, и ее густые волосы развеваются по ветру. «Кебабы Мали», «Мистер Чонг», «Раджа», «Булочная Малковича», читала она незнакомые вывески. Алсана проницательна. Она понимает, что это значит. «Либеральный? Ерунда!» Люди тут все равно не более либеральны, чем везде. Просто здесь, в Уиллздене, слишком мало тех, кто может объединяться в банды и заставлять несчастных прятаться в подвале, когда окна разлетаются вдребезги.
— Выживание, вот что это такое! — заключила она вслух (она обращалась к своему ребенку, ей нравилось говорить ему по одной умной мысли в день) и открыла дверь под вывеской «Старая обувь», отчего колокольчик над входом зазвенел. Здесь работала ее племянница Нина. Это была старомодная мастерская, где Нина ставила набойки на «шпильки».
— Алсана, ты дерьмово выглядишь, — крикнула Нина на бенгальском. — Что за жуткое пальто?
— Не твое дело, вот что, — ответила Алсана по-английски. — Я пришла забрать туфли моего мужа, а не болтать с Позорной Племянницей.
Нина привыкла к такому обращению, а теперь, когда Алсана переехала в Уиллзден, Нине придется слышать это чаще. Раньше Алсана выражала свое негодование более длинными предложениями, например: «Ты не принесла нам ничего, кроме позора…» или «Моя племянница, навлекшая позор…», но теперь у Алсаны не было ни времени, ни сил, чтобы каждый раз производить впечатление, так что она сократила свои пылкие тирады до «Позорной Племянницы» — ярлык на все случаи жизни, суммировавший ее чувства.
— Видишь, какие подошвы? — спросила Нина, убирая с глаз светлую крашеную челку. Она достала с полки туфли Самада и протянула Алсане синий талончик. — Они были ужасно стоптанными, тетенька Алси, мне пришлось их чуть не заново сшить. Заново! Что он только в них делает? Бегает марафон?
— Работает, — сухо ответила Алсана, — и молится, — добавила она, потому что ей нравилось подчеркивать свою респектабельность, а кроме того, она действительно была традиционалисткой и очень религиозной — ей не хватало только веры. — И не зови меня тетенькой, я всего на два года старше тебя. — Алсана запихнула туфли в пакет и пошла к выходу.
— Я думала, молятся, стоя на коленях, — хихикнула Нина.
— И так, и так, а еще во сне, просыпаясь и на ходу, — отрезала Алсана, снова проходя под звонким колокольчиком, — Создатель всегда следит за нами.
— Как ваш новый дом? — прокричала ей вслед Нина.
Но Алсана уже ушла; Нина покачала головой, глядя, как ее молодая тетя исчезает вдали, похожая на маленькую коричневую пулю. Алсана. Одновременно и молодая и старая, думала Нина. Она казалась такой правильной, такой практичной в своем длинном практичном пальто, но создавалось впечатление…
— Эй, мисс! Тут вас ждут туфли, — раздался голос из задней комнаты.
— Отвали, — огрызнулась Нина.
Алсана спряталась за угол почты и, сняв тесные босоножки, надела туфли Самада. (У Алсаны было странное сложение. Сама маленькая, а ноги — большие. Когда смотришь на нее, создается впечатление, что ей еще предстоит вырасти.) Быстрым движением она стянула волосы в узел и поплотнее запахнула пальто, чтобы не задувал ветер. Затем пошла мимо библиотеки по зеленой улице, по которой еще никогда не ходила.
— Выжить, маленький Икбал, — снова повторила она своему животу. — Самое главное — выжить.
Вскоре она перешла дорогу, собираясь свернуть налево и вернуться на прежнюю улицу. Но поравнявшись с большим белым фургоном и завистливо посмотрев на мебель, наваленную внутри, она вдруг узнала черную женщину. (Полуголая! Прозрачная фиолетовая маечка, почти что нижнее белье!) Она опиралась на изгородь и мечтательно смотрела на библиотеку, как будто именно там лежало ее будущее. Алсана не успела снова перейти дорогу, чтобы не попасться на глаза этой даме, — ее уже заметили.
— Миссис Икбал! — закричала Клара и помахала рукой.
— Миссис Джонс.
Обеим тотчас же стало стыдно своего вида, но, посмотрев друг на друга, они успокоились.
— Надо же какое совпадение, Арчи, — проговорила Клара, произнося все звуки правильно. Она уже говорила почти без акцента и любила при случае попрактиковаться.
— Что? Что? — спросил из коридора Арчи, бившийся там со шкафом.
— Мы только что о вас говорили. Вы ведь сегодня ужинаете у нас, верно?
Черные всегда такие дружелюбные, подумала Алсана, улыбаясь Кларе, и автоматически занесла это маленькое «за» в список «за» и «против» этой девочки. Алсане нравилось из каждого социального меньшинства, которое она не любила, выделять один экземпляр для духовного оправдания. В Уайтчепеле было много таких заслуживших спасение. Мастер по педикюру мистер Ван — китаец, плотник мистер Сигал — еврей, Рози — доминиканка, которая частенько к ним заходила, вызывая в Алсане недовольство и радость, и пыталась обратить ее в адвентистку седьмого дня, — все эти счастливчики получили высочайшее помилование, и их волшебным образом освободили от кожи, как индийских тигров.
— Да, Самад мне говорил, — ответила Алсана, хотя Самад ничего такого ей не говорил.
Клара просияла:
— Замечательно… замечательно!
Повисла пауза. Ни та, ни другая не могла придумать, что сказать. Обе смотрели себе под ноги.
— Эти туфли, должно быть, очень удобные, — заметила Клара.
— Да, очень. Я много хожу. А теперь… — она похлопала свой живот.
— Ты беременна? — удивилась Клара. — Пусенька, такой маленький, совсем не видно.
