полторы уже убрали перегородки, вывезли мусор… Лобачев большую часть времени мотался, как саврас, по строительным магазинам и рынкам с калькулятором в одной руке, пачкой денег в другой: выгадывал копейку, бился за скидки, искал машины, грузил, вез… Прошлой зимой довелось ему два месяца поработать на подсобке в классной югославской бригаде — один инструмент у тех ребят чего стоил! вспомнить — зубы от зависти ломит!.. — и половину из этого срока был на подхвате у снабженца; там и просек что к чему, а потом сам уж делал так же, только лучше. Да что говорить, всему уже научились — даром что самоучки. Заказчик платит по смете, и смета честная, без накруток, без жульства; но если все-таки встать на уши, найти не в ущерб качеству материал подешевле — капает приварок, хоть немного, но капает; а им хоть немного — все хлеб: дома, в Завражье, каждый грош на счету.

С удивлением Лобачев замечал даже, что кое-какую работу делают они, самоучки, много лучше и чище, чем профессионалы-работяги, вставшие на эту стезю лет с пятнадцати. Конечно, у рабочего человека в крови жесткий распорядок, без которого дела не сделаешь, — в восемь приступил, в пять пошабашил. И привычка к работе — к движению, к тяжести. И на каждую закавыку — а в строительстве, в ремонте закавык не счесть — в упрямой его похмельной башке сидит свой шаблон, многажды проверенный, отработанный: делай так и так, и никак иначе: от добра добра не ищут…

Самоучка ему по всем этим параметрам в подметки не годится. Но там, где мастеровой берет привычкой, самоучка может взять ожесточением: если зубы сжать — втянешься, только по ночам будет первые полгода сводить мышцы — до крика. К тому же шаблон — он и есть шаблон: не все, по нему сделанное, выйдет удачно. А самое главное — мастеровой человек лишней работы себе не ищет: и сам на нее глаза закроет, и другому замажет, чтоб только отделаться. Укажут, ткнут носом — доделает, поправит, чтоб расчет получить; а не ткнут — деньги сорвет сполна, а потом ищи его.

А если человек в прошлой хуррамабадской жизни был инженером, а нынешней своей жизнью принужден с раннего утра до позднего вечера месить раствор, таскать мусор, сбивать старую плитку, класть новую, стелить паркет, шпаклевать и красить — то есть заниматься вещами, о которых он прежде только слышал, — тогда душу его беспрестанно сверлит желание применить в настоящем свое прошлое, свое инженерство. А иначе зачем, словно больной зуб, торчит в голове осколок сопромата? обжитые руины теормеха? Чтобы ночами с ума сводить? Нет уж, пусть работают! Если месить, то по науке! и плитку старую сбивать — тоже по науке! и коэффициенты расширения пойдут в дело! и Бойль-Мариотт! и Пуассон! и на любую закавыку — не шаблон, а индивидуальный научный подход!

К тому же мастеровой человек как привык с малолетства действовать масляной шпаклевкой, известкой да белилами, так и шурует, и никакими силами не поколебать его убеждения в том, что это самый лучший способ. А самоучка всюду лезет любопытным своим носом — что за полимерные краски? что за шведский цемент? что за австрийская штукатурная мастика? Кто знает? у кого спросить? как научиться? И тем или иным способом быстро уясняет, что с тем-то и тем-то дела лучше не иметь — хлопотно, капризно, недолговечно; но зато есть вот то-то, то-то и то-то — и красиво, и быстро, и прочно, и дешево…

Короче говоря, в этот раз пошло все как по маслу, суля успех и выгоду. Но Лобачев не загадывал, потому что знал по горькому своему опыту, что лучше в этом деле о результатах не думать — плывешь и плыви, а вот когда вынесет на берег, тогда и сочтешь, с чем приплыл.

И вот однажды в разгар дня кто-то пинком распахнул дверь, и появились, морщась от пыли и брезгливо оглядываясь, три ферта, одетые по-разному, но выглядящие при том почему-то почти одинаково, — может быть, бритые затылки были тому виной.

— Бугор кто? — отрывисто спросил тот, что шагал первым, — в черном плаще с белым шарфом.

— Что?

— Бугор кто, спрашиваю! Да не колоти ты там, козел!

Лобачев почувствовал пустоту в животе.

— Бригадира, что ли? — переспросил Викентьич. — Ну, я.

— Зовут как, милейший? — осведомился тот.

— Собственно, чем обязан… — начал было Викентьич.

— Будешь Ваней! — отрезал тот. — Ты понял?

Лобачев стоял, сжимая в руке кувалдочку. Пустота распространялась по телу. Несмотря на то что быки, расслабленно стоявшие чуть сзади и сбоку от главного, меланхолически ухмылялись, от них все равно веяло смертью.

— Так ты понял, Ваня?

Должно быть, Викентьич уже все понял. Он вытряс из пачки сигарету, не удержал в подрагивающих пальцах, и она упала на пол.

Предводитель перевел взгляд на Лобачева и вдруг приказал, делая угрожающий шажок к нему:

— Ну-ка, брось! Брось, говорю!

Быки за его спиной напряглись и тоже переступили ногами.

Лобачев осторожно опустил кувалдочку на пол.

— Вот и ладушки… — сказал пришелец и предложил, мирно разводя руками: — Ну, что, Ванек, будем работать вместе? А? Сработаемся, как думаешь? А? Как сам-то? А? Викентьич вытащил вторую сигарету, но она сломалась.

— Сработаемся! Чего там! — весело сказал тот, не дождавшись ответа. — Ребята вы хорошие, крепкие! работайте себе!.. А мы вам будем создавать условия! Чтобы, Ваня, ни один волосок с твоей головы… чтобы никто! А? — он загоготал, обернулся и подмигнул бычью: — Поможем Ванюшке-то, братва?

Правый прыснул. Левый что-то равнодушно жевал, и кубообразное его тело немного покачивалось в такт с движениями челюстей.

— Много мы не берем… но и даром такие дела не делаются! — тот снова загоготал. — Немного, но регулярно, Ванек! Каждую пятницу ровно в три часа! Годится? — он озабоченно нахмурился. — И уж ты меня не подводи, Ванюша!.. Уговор есть уговор… чтоб неприятностей не было… Кому это нужно? Ни тебе, ни ребятам твоим…

Он задумчиво и с таким выражением лица, словно разглядывал мебель, посмотрел на Лобачева и Степняка, молча стоявших у стены. Потом сдвинул на лоб кожаную кепку, почесал затылок и спросил:

— Как, штучка-то зелени на всех — не много будет?

Штучка зеленых на всех — это и был аванс, который они получили за всю работу.

Викентьич засмеялся.

Он просто-таки захохотал — сморщился, согнулся, всплеснул руками… сигареты посыпались из пачки, которую он так и не убрал в карман…

Холодная электричка покачивалась, Лобачев спал, но яснее, чем наяву, видел озабоченное лицо милицейского капитана, к которому их с Викентьичем после долгих препирательств направил дежурный. Викентьич в милицию идти не хотел — отмахивался: мол, по такому делу без толку, ничего путного не будет. Лобачев настоял. У него все еще было пусто внутри, и только сердце он ощущал вполне отчетливо.

Капитан был сильно занят. Он посматривал на часы и всякий раз страдальчески морщился.

— Трое, говорите? — спросил он, перебив Лобачева в самом начале — должно быть, суть произошедшего была ему хорошо понятна. — И что дальше? Какие пожелания?

Лобачев сказал, чего они хотят.

— Понятно, — сказал капитан. — А на каком основании?

«Должно быть, кунцевские… — подумал он, рассеянно слушая то, что жарко говорил ему возбужденный усталый человек в сером ватнике и белых от пыли сапогах. — Этих выживают, чтоб своим хохлам работу обеспечить… Конечно, дело-то выгодное. Скоты, скоты!..»

А потом он вспомнил, как неделю или две назад гнал своего «жигуленка» по кольцевой, и возле поворота на Можайку двигатель заглох, потому что полетел трамблер; нужно было искать телефон, звонить, просить помощь… Он смотрел на Лобачева и раздраженно думал: а куда бы ты сам на моем месте позвонил в такой ситуации? В родную контору или тем же самым кунцевским? В контору? Отлично! дня через три нашлась бы машина, чтоб отбуксировать до гаража!.. А кунцевские через пятнадцать минут примчались на двух джипах — один потащил «жигуля» в ремонт, ключи от второго вручили ему — «Ну что вы, Михаил Иваныч! Что вы! Вам же ездить-то надо, пока починят! Да ладно! Да бросьте!..» А если вдуматься — что он им когда делал хорошего? Практически ничего!..