звонить? Знаю я этот телефон-пелефон! Никто ничего не поймет, потом опять скажут: Касым виноват! Ладно! Мало-мало есть бензин… полбака. Может, доедем… — он разочарованно шмыгнул носом. — А может, и нет.

— Дай ты ему десятку, — буркнул Саркисов. — А то он нас заморочит.

Кое-как разобрались с бензином, с деньгами и в девятом часу выехали, наконец, из Хуррамабада.

Всю дорогу Кондратьев вяло переругивался с Семой Золотаревским насчет того, можно ли в неразберихе хуррамабадских событий вычленить силы, стремящиеся не к самообогащению и власти, а к реализации своих представлений о справедливости и верном устройстве общества.

— О чем говорить… — бурчал Сема в бороду. — Да вот тебе, пожалуйста, последние события. Черный Мирзо схватился в Рухсоре сначала с бандой Ибода, а потом и с подтянувшимися правительственными войсками. Почему? Потому, говорит тебе Черный Мирзо, что правительственные войска установили в Рухсоре полицейский режим, при котором простому человеку, как говорится, ни бзднуть, ни перднуть; он, Черный Мирзо, знаменитый полевой командир, в недавнем прошлом комбриг, в распоряжении которого в настоящий момент находится всего-навсего около сорока стволов, выступает в защиту простого народа, то есть хочет прогнать из Рухсора правительственные войска и установить справедливую демократическую власть. Об этом, как ты знаешь, он вчера сделал заявление представителям западных агентств. Про Ибода он, разумеется, помалкивает. Но всем при этом известно, что на самом деле Черный Мирзо хочет сам вместо Ибода, и единолично, а не вместе с представителями правительства, контролировать деятельность и доходы самого крупного в республике хлопкоперерабатывающего завода, который приносит уж никак не меньше пары миллионов зеленых в год. Так чего стоят его идеи?

Кондратьев возмущался, вспоминал события девяносто второго, прослеживал исламскую компоненту войны, которая, на его взгляд, была (в отношении идеологии) кристально чистой и преследовала сугубо духовные цели.

— Ну конечно, — бухтел Сема. — А о том, что церковь — такая же властная структура, как, положим, Совет Министров, ты склонен не вспоминать. Это не укладывается в схему… конечно, что же!.. давай дурака валять!..

Машина натужно гудела, всползая по серпантинам. Ивачев смотрел по сторонам, а когда задремывал, перед глазами начинали мелькать безобразно яркие картины войны; он встряхивался, зевал и снова смотрел в окно, думая о том, как сложить множество разных впечатлений в давно обещанный большой очерк… На перевале их встретило яркое солнце, но они покатились от него вниз, в долину, всклянь налитую непогодой — и снова все вокруг помрачнело, словно они опускались в сумерки; а временами машина оказывалась в полосе плотного тумана, каким выглядели вблизи облака.

Около двенадцати подъехали к блок-посту при въезде в Рухсор. Касым подогнал машину к бетонным плитам, перегораживающим дорогу, остановился, заглушил двигатель и, словно ставя точку, решительно скрежетнул рычагом ручного тормоза.

— Тамом шуд, — сказал он. — Приехали.

Откуда-то издалека — с северной окраины города, из кварталов, прилегающих к хлопкозаводу, откуда бригада особого назначения генерала Негматуллаева пыталась выбить боевиков Черного Мирзо — доносились отрывистые звуки стрельбы. Татакали автоматы, гулко, с расстановкой били крупнокалиберные пулеметы. Потом что-то несколько раз ухнуло так, что задрожала земля.

— Во дают, — Саркисов спрыгнул вслед за Ивачевым на землю. — Изо всех видов оружия, как говорится. Хороший был завод. И по камушку, по-о-о-о кирпичику…

Здесь тоже недавно был дождь, и низкое облачное небо походило на мятую шляпу, надвинутую на самые брови.

Капитан, выглянувший из вагончика, оказался знакомым Касыма: они трижды приобнялись, потом, протянув друг другу обе ладони, стали жать руки, проговаривая обычные формулы приветствий. Затем капитан принял протянутую Кондратьевым бумагу из канцелярии Президента и стал в нее тяжело вчитываться. Ивачев знал, что это была сильная бумага: не бумага, а бумажища — вон, даже отсюда печати видны. Однако по мере ее чтения круглая обветренная физиономия капитана приобретала почему-то выражение не удовлетворенности, а раздражения.

— Документы! — в конце концов потребовал он и с запинками перечислил, водя по списку пальцем: — Ивачев, Кондратьев, Саркисов, Тепперс… э-э-э… Золотаревский.

Сему вписывали позже, поэтому он нарушал так любимую администраторами алфавитную последовательность.

— Брат! — удивился Касым. — Да все нормально, чего ты!

— Документы! — повторил командир блок-поста.

Ивачев протянул паспорт, редакционное удостоверение и лист аккредитации.

Сопя, капитан положил стопку паспортов и удостоверений на ступеньку вагончика и стал придирчиво их рассматривать. Выкликнув очередную фамилию, долго сличал с фотографией, глядя в лицо с таким прищуром, словно прицеливался.

— Нет, — удовлетворенно сказал он, закончив проверку. — Нельзя.

— Почему? — спросил Кондратьев — он был, по договоренности с пресс-секретарем, назначен старшим группы. — Вы что, товарищ Насруллаев? Вы прочтите еще раз разрешение! Там же написано: командируются в бригаду особого назначения! Честь по чести!

— Нельзя, — равнодушно повторил капитан. — Не положено.

Растерянно обернувшись, Кондратьев пожал плечами.

— Почему не положено? — Саркисов подошел ближе. — Почему не положено, если у нас разрешение есть? Ну хорошо, а позвонить можно?

— Нельзя, — сказал капитан.

— Да какое у вас право! — закричал Саркисов. — Почему вы не слушаетесь распоряжений президента?!

Он сделал еще шаг, и тогда один из солдат как бы невзначай, не глядя на него, приподнял ствол.

Саркисов осекся, отступил и негромко выругался.

Касым, цокая языком и озабоченно качая головой, поднялся вслед за капитаном в вагончик. Через пару минут один из бойцов отнес туда чайник.

— Понятно… — протянул Саркисов. — Господа чай пить изволят. Согласно законам восточного гостеприимства, как говорится. И по камушку, эх д' по-о-о кирпичику-у-у…

И злобно сплюнул.

Ивачев сел на бетонный блок и стал смотреть на дорогу.

— Это самоуправство, — сообщил Тепперс, присаживаясь рядом. — Это нарушение правил. Это нельзя допускать. Действительно, это странно, что не слушаются распоряжений властей… — Он нахмурился и озабоченно покачал головой. — Это безобразие. Сколько нас тут будут держать?…

— Куда ты торопишься, Ян? — спросил Ивачев. — Успеем. На наш век пальбы хватит. И потом: ведь всегда одно и то же: несколько трупов под тряпками… пара сгоревших домов… БТР без гусеницы… А? Ведь правда?

— Произвол, произвол… Безобразие, безобразие…

— Не огорчайся. Тут ведь как: у кого автомат, тот и командует. Был бы у тебя автомат, ты бы тоже мог немного покомандовать. Построил бы нас сейчас в шеренгу по три… А?

— В шеренгу по три? — Ян поджал тонкие губы и тут же рассмеялся. — Может быть. Да. Но мне как- то спокойнее без автомата…

Появилось солнце. Дорога заблестела. Мокрые кусты побуревшего шиповника сверкали. Облака постепенно сползали с хребта, рассеивались, обнажая бурые склоны и верхушки гор, покрытые снегом. С востока надвигался новый фронт — тяжелый, свинцовый.

Касым появился минут через двадцать. Смущенно посмеиваясь, он поманил Кондратьева в сторону и стал ему что-то негромко объяснять. Кондратьев согласно кивал. Выслушав до конца, достал бумажник и передал Касыму несколько радужных банкнот. Касым вернулся в вагончик. Ивачеву показалось, что одну из бумажек он мимоходом сунул в карман. Через минуту они вышли вместе с капитаном. Капитан улыбался.