плечо Мае лова холодила пустота, правое упиралось в плечо Кости Рощупкина, Плавильщиков дышал в затылок — словно вдыхал в тебя уверенность. Эх, побольше бы этой уверенности!

Август, девятое число, а звезд почему-то пет. Рано, что ль?

Попозже будут, в середине месяца? Ведь в августе звездопады.

Знобко! От воды потягивало сыростью, вообще воздух над рекой холодноватый. Алексей всматривался в маньчжурский берег: ои приближался, покуда еще плохо различимый, по за службу изученный до мелочи; там ни огонька, пи звука, дворняги и те перестали выть. Наверное, лодка была на середине реки, пересекала границу, потому что Алексой обернулся и будто сквозь Нлавильщикова, сквозь сидевших сзади пограничников увидел свой, советский берег, тоже знакомый до мелочен. И родимый до болп сердечной. Забайкальская казачья сторонка!

Чужой берег возник как-то внезапно, выступом, словно пропоров туман, — лодка ткнулась в валуны: течение разворачивало ее, шлепало о каменные бока. Пограничники выпрыгивали на валуны, на гальку и в своих широких плащ-накидках растворялись во мраке. 'Вот и все, — подумал Алексей. — Возврата пет'. Не отставая, он побежал по распадку. Шагах в сорока от реки капитан остановился, оглядел штурмовую группу и взмахнул рукой: вперед! Сперва они двигались по одному распадку, затем свернули в другой, который и вывел иа ровпую сравнительно, в чахлых кустиках, местность. Капитан опять махнул рукой, и все легли. Снизу, с земли, на фоне неба слева виднелись сельские домики и фанзы, справа — здания погранполицейского поста. Капитап прошептал-прохрипел:

— К кордону по-пластунски — за мной!

Они проделывали то, что в последние дни много крат отрабатывали на занятиях, так и называвшихся — 'снятие кордона'.

Извиваясь, обдирая локти, подползли к проволочному заграждению, саперпыми ножницами «выстригли» проход, не звякнув, развели концы: поползли дальше, за «колючку», окружая пост: казарму, доты, наблюдательные пункты. Их долго не замечал часовой, мурлыкавший песенку о веселых гейшах, — эту песенку иногда доносило из-за Аргуни с попутным ветром, когда японцы перебирали сакэ — рисовой водки, становясь необузданно-дикими. Знакомый мотивчик, и каково было слышать его так вот — вблизи…

Часовой не успел или не смог крикнуть — спазмы сдавили горло, — когда около него выросли тени. Он дернулся всем телом и, падая с ножом в спине, нажал на спусковой крючок карабина.

'Выстрелил-таки', — подумал Маслов. И затем подумал, что рука у Плавилыцикова, видать, не дрогпула, всадил финку по рукоять, ну и парень.

Выстрел часового поднял на кордоне суматоху. Японцы — кто одетый, кто в одних трусах — выскакивали из казармы и блиндажа и бежали к траншеям. Трещали автоматные и пулеметные очереди, рвались ручные гранаты. Покрывая все, ахнули противотанковые гранаты: пограничники подорвали дот. Алексей, державшийся Кости Рощупкина, делал, что и остальные пограничники: стрелял из автомата, швырял гранаты, и почему-то не оставляла мысль: 'Как ладно, что с поста эвакуировались семьи офицеров! Каково было бы женщинам и детям? Ладно, что неделю назад уехали…'

Японцы, хоть и застигнутые врасплох, сопротивлялись жестоко. Если бы не выстрел часового, их можно было б сломить быстрей. У блиндажа, у окопов, за казармой, за дзотом вспыхивала перестрелка, гремел гранатный бой, кое-где доходило и до рукопашной. Пограничники действуют молча, японцы что-то кричат: то ли командуют, то ли подбадривают друг друга. Да чего ж там подбадривать: минут через сорок или, может, через час кордон был спят. Он пылал, пособляя близкому рассвету доконать ночную темь. При свете пожаров было видно: часть гарнизона перебита — трупы валяются, часть взята в плен — стоят с поднятыми руками, оружие брошено под ноги; нескольким японцам вроде бы удалось удрать, уйти в тыл по косогору. Но при свете пожаров Алексей увидел также в траве у наблюдательного пункта — Тихон Плавильщиков, навзничь, неподвижный, в окровавленной, излохмаченной плащ-накидке; над ним склонился капитан. Алексей подошел поближе и отшатнулся от мертвого, пустого взгляда Плавилыцикова. Убит. Прощай, Тиша…

Над кордоном взлетела серия ракет — сигнал, что путь расчищен. И на рассвете через Аргунь стали переправляться стрелковые батальоны Тридцать шестой армии. Навстречу им, к нашему берегу, поплыли понтоны с пленными японцами и убитым Плавильщиковым — Тихон опять пересечет государственную границу, вернется на заставу. Мертвым. Ну, а штурмовая группа пойдет дальше, преследуя отходящих с границы японцев.

Солнце вставало над маньчжурскими сопками и падями, над равниной; где-то значительно правее кордона город Маньчжурия, сильно укрепленный японцами, против него — наш поселок Отпор, тоже укрепленный нехудо, но здесь, где двигалась эта штурмовая группа, были только китайские деревни и казачьи, белоэмигрантские станицы. Капитан посмотрел по карте: к одной такой станице, Рождественской, и отступали японцы. Пока снаряжали магазины, получали у старшины гранаты, перевязывали раненых — их было трое, Костя Рощупкин средь них, и никто не покинул строя, — капитан выслал разведку во главе с сержантом. Разведчики доложили: остатки разгромленных пограннолицейских постов стягиваются в Рождественскую, по всем проселкам бегут-топают, на подступах к станице спешно роют окопы.

— Та-ак, — сказал капитан. — К тому же в Рождественке дислоцируется японская рота. Надо атаковать с ходу, покамест не очухались…

Подоспела штурмовая группа с соседней заставы, снявшая свой кордон, и ее командир, румяный, пухлогубый лейтенант с перебинтованной кистью, сказал, улыбаясь, капитану:

— Вливаюсь в вашу группу.

— Замётано.

Солнце било в глаза, они слезились от дыма пожаров, от взбктой желтой пыли. И, конечно, недосып — сегодня глаз не сомкнули. Было душно, жарко, пот стекал со лба по щекам и за ушами: шли ускоренным маршем. По чужой, порабощенной земле. Чтоб освободить ее. Потому и торопились. Шире шаг, Алексей Маслов!

Ты идешь не дозорной тропой, а заграничной дорогой! Ну и ну!

Рождественская угадывалась по купам деревьев, по златоглавой церкви. Станица на косогоре, перед ней равнина: просовое, койгде изрезанное балками поле. Далеко за Рождественской ухали тяжкие взрывы, может быть, бомбежка.

Атака с ходу не удалась. Боевое охранение было обстреляно еще на подходе к Рождественской. Капитан приказал залечь, рассредоточиться. Алексей по-пластунски отполз в сторону; видел: пограничники ползут по просовому полю, разворачиваются в цепь. А над головой жалят воздух одиночные пули из карабинов и очереди из «гочкисов»: два пулемета, дергаясь стволами взадвперед, бьют с обопх флангов. Алексей начал шуровать саперной лопаткой, набрасывая перед собой бруствер. Но окопчика хотя бы «лежа» отрыть не поспел, потому что старшина и Костя Рощупкин — раненый же, чертяка, — умолотили пулеметы гранатами.

А заставский «максим» славно чесал по японским окопам, да и автоматы наши не молчали. Стрелял из ППШ, переведя на одиночные выстрелы, и Маслов: до японцев метров сто, не больше.

'Надо на что-то решаться', — подумал он о капитане. И капитан решился:

— Приготовиться к атаке! Вперед по-пластунски! По моему свистку подымаемся!

Поползли. По просу, по вытоптанным уже до них пятачкам, по незасеянным прогалинам. Не было времени вытереть заливавший глаза пот, Алексей лишь отплевывался, отфыркивался, дышал запаленно. Японские карабины почти умолкли. Ну, и не стреляйте: меньше пуль — меньше шансов быть убитым. Как Тиша Плавильщиков. Наверное, его уж перевезли на заставу, роют могилу. Похоронят без них, воюющих на чужом берегу?

И когда они отвоюются? Ведь потом решающее слово за полевыми войсками…

Околица Рождественской совсем близко: видать снующих по окопам японцев, слыхать их гортанные выкрики. Заверещал капитанов свисток. Маслов вскочил, побежал к окопам, опоясывавшим станицу. Он бежал в цепи, крича «ура», и стрелял из ППШ короткими, захлебывающимися очередями. Когда до японской обороны оставалось метров тридцать, из засады ударил «гочкис», третий, стало быть. Огонь был кинжальный, кто из пограничников упал, срезанный очередью, кто залег в просе. А Маслов в горячке, в азарте не смог остановиться, пробежал еще с десяток шагов, исступленно вопя «ура» и подхлестывая себя этой исступленностью. Оглянувшись, увидел: остался одни. И, не успев ни о чем подумать, рухнул в просо: очередь из «гочкиса» ударила ниже колен.