Польза: через Фису в газетках стал читать не одни фельетоны да 'Из зала суда', но и про внешнюю политику… Теперь газетки читаю от корки до корки. Роль бабы в нашей жизнедеятельности, конечно, выдающая… Эх, да что там говорить! Был бы сейчас аккордеончик, рванул бы я 'Брызги шампанского' или 'Аргентинское танго'! Сердце горит, вспоминаючи!
— Ты здорово играл, а пел-то как, Егорша! — с чувством сказал Головастиков. — У меня слеза выжималась!
Обрел дар речи старшина Колбаковский:
— Как гласит русское присловье: близок локоть, да не укусишь. Еще недавно был жив аккордеон. Под названием 'Поема'.
— Присловье не к месту, — буркнул Свиридов, явно осердившийся. — Отчего?
— Как это не к месту? — Колбаковский не рассердился, но тенорок у него затвердел. — Хорошая пословица, да поговорка завсегда к месту. Вот! Монгольские припомнил. Некоторые… 'Гость что добрый конь'. Плохо разве? Ведь для монгола конь все. 'Болтун работает языком, труженик — руками'. Тоже неплохо. Или так:
'Руки до седла не достают, а он их до неба протягивает'. Ого!
А вот: 'Змея ядовита, толстая она или тонкая'. А?
— Метко говорят монголы, — сказал я.
— Еще как метко! — Колбаковский обрадован моей поддержкой. — Гляньте, как они называют коров, овец, коз. Называют: скот коротких ног. А скот длинных ног — это лошади и верблюды.
— Это так, — сказал я, подумавши: 'На батальонной беседе Кондрат Петрович шпарил по брошюрке, а сколько б интересного, истинно своего мог бы он рассказать о Монголии'… И еще подумал: 'В эшелоне Егор Свиридов одергивал моего ординарца, когда тот пересаливал насчет женщин. А теперь сам жует о бабах. Да, трудно молодым мужикам обходиться без прекрасного пола…'
В роту прибыло пополнение — десяток юнцов вроде Вадика Нестерова да Яши Вострикова и два лейтенанта, на взводы — из резерва Забайкальского фронта. Бойцы — худые, заморенные, в поношенном обмундировании, в сбитых ботинках и линялых обмотках. В таких же обмотках — неслыханно для нас, фронтовиков, — и лейтенанты. Офицеры в обмотках, черт-те что, непотребство! И гимнастерочки и пилоточки на них плохонькие-плохонькие. На груди, конечно, ни единой медали. Да откуда же ей быть, если всю войну простояли в Забайкалье, в Монголии? Западники вновь прибывших встретили гостеприимно, но несколько покровительственно, даже Нестеров да Востриков, сами не нюхавшие пороху, однако приехавшие с Запада. Исключение составил старшина Колбаковский. С ходу вызнав, что лейтенанты до резерва служили в Семнадцатой армии, Колбаковский аж засветился. Будто родичей повстречал. Заявил решительно:
— Товарищи лейтенанты, у вас какие размеры ног? Сорок второй и сорок третий? Та-ак… Попытаю организовать сапоги!
Лейтенанты — одного фамилия Иванов, другого Петров — замялись, засмущались благодарно. Старшина ободрил их добродушным взглядом. Восточники робели перед нами. Ну, еще бы! Мы такое на Западе отгрохали, ордена и медали позвякивают, нам сам черт не брат. Но у них, проживших эти четыре года в Забайкалье, в Монголии, есть важное преимущество перед нами: они хорошо знают здешние края — будущий театр военных действий.
Знакомясь с лейтенантами (кстати, мои ровесники), я им так и сказал:
— Мы поделимся с вамп опытом западной войны, а вы с памп поделитесь знанием местных условий. Договорились?
Они поспешно кивнули. Ребята вроде бы неплохие. Похожи друг на друга — не внешностью, а чем-то иным, сразу не определишь чем. Не распространенностью же своих фамилий? А схожих портретно старших сержантов — большелобых, большеротых, белобрысых, курносых, с фасонистыми усиками — придется сызнова снимать со взводов. Вот так на Западе: только поменяют, а присланных лейтенантов — глядь! — уже убило или поранпло.
Хочу, чтоб все оставались на своих местах. Но это же невозможно на войне…
Третьего офицера на взвод покуда не прислали, и я решил: буду продолжать командовать этим взводом, есть толковый номкомвзвода. А я к тому же варился в этом котле сколько! Имеется опыт, имеется. И помкомвзвода был, и отделенным, и рядовым бойцом. Школа, необходимая и маршалу. Ладно, маршал Глугаков, отломишь новую войну — и на гражданку, учиться, устраивать мирную жизнь, в армии же ты не останешься? Не останусь.
Тогда и звание маршала не получишь. Ну, что же поделаешь, уйду в запас старшим лейтенантом, если присвоят, если представление не застряло в канцелярских дебрях.
С Ивановым и Петровым я жил в одной палатке. Землянок в батальоне было мало, в основном палатки, драные-передраные, откуда выкопали, с какого склада, давно бы пора списать. Но тут — рваные, в дырках — пригодились, и еще как. Худо ли бедно укрывали от зноя, от пыльных бурь хоть на время отдыха. От дождей не укрывали, потому что их не было, дождей. Что ни говори, крыша над головой — великое благо. Еще с нами в палатке обитал старшина Колбаковский, как-никак ротное начальство. Ну и, конечно, мой ординарец Драчев, тоже с какого-то боку имеющий касательство к ротному начальству. Так вот, старшина Колбаковский и раздобыл бутылочку «Московской», приволок в палатку перед ужином:
— Товарищ лейтенант, дозвольте?
Вопрос был обращен ко мне. Я медлил не столько с разрешением, сколько решал, выпивать ли мне. Дал же зарок завязать.
Иль по махонькой, контролируя себя, можно?
— Не сомневайтесь, товарищ лейтенант! На четверых сущая пустяковина…
Мишу Драчева не принимают в расчет, и правильно, пожалуй.
Меня также не стоит принимать, я выпью скорей символически.
— А Иванов и Петров употребляют?
Оказалось, употребляют, но чуток смущаются при этом. Кондрат Петрович объяснил:
— Повод есть, товарищ лейтенант! Нынче день рождения у меня…
— Сколько же стукнуло, Кондрат Петрович?
— Военная тайна! А то скажете: дюже старый Колбаковский, в кадрах нельзя оставлять!
— Это бабы скрывают свой возраст, — сумрачно сказал Миша Драчев, очевидно, уязвленный тем, что его отстранили от участия в выпивоне; как я заметил, ординарцы иногда отождествляют себя с теми, при ком состоят, и требуют. соответствующего обращения. Не надо так, Мишенька!
Старшина игнорировал драчевскую шпильку, стал разливать по кружкам. Я прикрыл свою ладонью, взял бутылку, плеснул себе на донышко, вернул бутылку. Взводные скромно помалкивали, а Колбаковский пустился увещевать меня:
— Да что вы, да как же? Ну, еще маленько подолью…
— Ша! — сказал я, и Колбаковский угомонился.
— Стальной вы человек, товарищ лейтенант, — сказал Драчев и проглотил слюну.
— Это уж точно, — ответил я, посмеиваясь и над ординарцем и над собой. Ведь действительно втайне горжусь своей алкогольной выдержкой, весь вопрос — надолго ли ее хватит.
Не глядя на Драчева, старшина безошибочными, выверенными дозами разлил водку по трем кружкам, выдал нам по очищенной луковице и ломтику черного хлеба, круто присоленному, объяснил:
— Бутерброды.
— Ну, будьте здоровы, Кондрат Петрович, — сказал я. — Чтоб вам еще долго жилось на белом свете…
— Среди хороших людей! — Влез он в мой тост, извинился: — Перебил вас, товарищ лейтенант.
— Да нет, ничего… За вас, Кондрат Петрович!
Я деликатненько, чуть-чуть отхлебнул, все больше гордясь: могу управлять собою, не пасую перед водкой! Присматривавшиеся ко мне Петров, Иванов и Колбаковский ополовинили своп порции, хотя было очевидно: с удовольствием бы высосали до победного конца. Мы понюхали, отгрызли лук, отведали бутербродов по-колбаковски. Ребятам было хорошо. Я ласково глядел на новорожденного, на Иванова и Петрова и даже на ординарца, демонстративно гремевшего котелками в углу. Снова и снова ощущал кровную близость к этим и к другим, вне палатки, людям, с которыми свела военная судьба и с которыми идти до финала — сквозь новые сражения. И снова и снова подумалось: накануне того, через что нам надо
