Королем Людовик XVII явился лишь по названию, данному ему манифестом дяди.

Сам дядя, будущий Людовик XVIII, проживал за границей и тоже мог считаться только по наименованию регентом.

В Франции бушевала революция и лились потоки крови. Гильотина не переставая работала и казнила ни в чем не повинных людей.

Номинальный регент скрывался за границей вместе с небольшим числом приверженцев, оставшихся верными королевскому дому, а сам малолетний король находился в руках французов в Париже и был отдан на воспитание ярому якобинцу, сапожнику Симону.

Ребенок не выдержал такого «воспитания». Через три года разнеслась молва, что он умер.

Пошли слухи, что его отравили. Французское правительство сейчас же назначило комиссию для расследования этого дела, и комиссия пришла к заключению, что одиннадцатилетний Людовик XVII умер у сапожника естественною смертью.

Погребен он был в общей могиле вместе с погибшими в день его смерти и потому впоследствии не было возможности найти его тело.

Это дало повод к различного рода рассказам и легендам. Говорили, что Людовик XVII остался жив, что его будто бы тайно увезли из Парижа, говорили также, что еще ранее он был подменен другим ребенком и что воспитывавшийся у сапожника Симона был вовсе не король…

Как бы то ни было, но о дальнейшей судьбе маленького короля ничего неизвестно, и его сочли умершим.

Произошло это в 1795 году, и титул короля перешел к Людовику XVIII, который под именем графа де Лилля проживал в Вероне.

В это время пожар и неистовства революции стали утихать во Франции, и там выдвинулся Бонапарт, будущий император Наполеон, захватывавший власть в свои руки.

Под давлением Бонапарта Людовик XVIII должен был оставить Верону, переехал в Германию и прожил там три года.

Но и в Германии он чувствовал себя не вполне в безопасности.

Тогда Людовик XVIII воспользовался гостеприимством России и в 1799 году переехал к нам, поселившись, по приглашению императора Павла Петровича, в Митаве.

Император Павел Петрович также положил принятому им под свое покровительство королю- изгнаннику ежегодную субсидию.

Королю было сорок четыре года, когда он приехал в Митаву. Поселился он здесь в замке герцогов Курляндских, в том самом, где проживала императрица Анна Иоанновна до своего восшествия на российский престол, когда была еще герцогиней Курляндской.

Людовик XVIII был с 1771 года женат на Луизе, дочери сардинского короля Виктора Амедея. Детей у него не было.

Из того, что Драйпегова упомянула в своем разговоре о французском короле, проживавшем в Митаве, доктор Герье понял, что и дело, по которому она явилась сюда, вероятно, касалось короля-изгнанника.

Он только не мог сразу догадаться, какое, собственно, могла иметь отношение дочь господина Авакумова к французскому королю.

— Почему же вы думаете, — спросила она, — что едва ли будет восстановлена королевская власть во Франции? Или, по вашему мнению, там республика настолько утвердилась, что беспорядок и неустойчивость, рожденные ею, могут продолжиться на долгое время?

— Нет, этого я не думаю! — возразил доктор Герье. — Напротив, мне кажется, что реакция слишком была сильна и что деспотизм республики выльется в какую-нибудь форму, более деспотическую, чем королевская власть.

— Как же это?

— Да уже в настоящее время во Франции достаточно обрисовалась железная воля одного человека, который все гнет на свой лад!

— Вы говорите о Бонапарте?

— Да, о Бонапарте, который под именем первого консула вполне самовластно управляет Францией и ему недостает только титула императора, а уже власть всецело в его руках.

— Итак, вы, значит, стоите за Бонапарта? — решила Драйпегова.

— Я ни за кого не стою! — сказал доктор Герье. — Я — гражданин Швейцарии и поэтому мне нет основания принадлежать к какой-нибудь французской партии. Да и, кроме того, я — слишком незначительный и незаметный человек, чтобы кого-нибудь могли интересовать мои симпатии. Как человека, мне очень жаль короля Людовика, потому что он в несчастии…

— Но когда дело идет о политических вопросах, то жалость надо оставить в стороне, а следует рассуждать лишь, что выгодно и что невыгодно.

— Но, сколько бы я ни рассуждал, — пожал плечами Герье, — из этого все равно ничего не выйдет, потому что никакого отношения к политике я иметь не могу.

— Не говорите так! — загадочно протянула Драйпегова. — Почем вы знаете, что вам предстоит и что вас ожидает! Конечно, нельзя выдвинуться, сидя сложив руки… Для того чтобы стать чем-нибудь, нужно действовать и делать что-нибудь.

— Что же мне-то делать?

— Слушаться меня!

— А сами вы хотите действовать на политической почве?

— Я хочу обеспечить вашу судьбу и выдвинуть вас. Вы только слушайтесь меня, тогда все будет хорошо.

Теперь для Герье было уже очевидно, что Драйпегова впуталась или желала впутаться в политическую историю, связанную с именем короля-изгнанника, и, по всем вероятиям, имела какие-нибудь данные для этого.

Конечно, она могла поступать, как ей заблагорассудится, до этого доктору Герье не было никакого дела, и предостеречь ее, а тем более удерживать, он совсем не намеревался, но он внутренно возмутился всем своим существом против того, что эта Драйпегова с такой уверенностью навязывала ему свое руководительство и хотела ни с того ни сего подчинить себе его личность, требуя от него повиновения и уверяя, что 'все будет хорошо'.

Во-первых, если б и действительно все было бы хорошо, как она говорила, то и тогда он не согласился бы подчиниться никому, а, во-вторых, казалось крайне сомнительным, чтобы у Драйпеговой могло что- нибудь выйти 'хорошо'.

'Да Бог с ней совсем, пусть она делает, что хочет, и оставит меня в покое', — подумал Герье и, выпрямившись и в упор глянув на Драйпегову, сказал:

— Я, сударыня, вот что отвечу вам: мне ничего не нужно, и я ничего не ищу и ни в какие дела и истории вмешиваться не желаю. Я принял в Митаве у вас место переводчика и домоправителя, если хотите, но теперь вижу, что не способен угодить вам, потому что вы требуете от меня большего, и потому я прошу вас отпустить меня!

Проговорил он это таким серьезным и определенным тоном, что Драйпегова сразу осела.

Она никак не ожидала такого оборота разговора.

— То есть как же это отпустить? — повторила она. — Вы желаете, значит, оставить меня?

— Да, я желаю вас оставить.

Герье сам себе удивлялся, откуда бралась у него смелость говорить так прямо, без всяких обиняков, но он был очень рад этой смелости и испытывал искреннее удовольствие, как будто Драйпегова обидела его чем-то, и он теперь вымещал на ней ее обиду.

Однако она оказалась женщиной, достойной до некоторой степени своего батюшки и умевшей показать твердость, когда это, по ее мнению, было нужно.