интриги, не для танцев, но ради того, чтобы решить свою Дальнейшую судьбу.

Наташа, полагая, что это — все-таки кто-нибудь из ферлакуров, в искренность слов которых верить нельзя, в тон игривой шутке ответила:

— Решить свою судьбу?.. Если это решение вы предоставляете мне, то я, конечно, должна знать, кто вы такой?

Она ждала в ответ какого-нибудь маскарадно-болтливого объяснения, но ей ответили серьезно, твердым голосом:

— Я — тот, который обещал никогда не искать встречи с вами.

Наташа почувствовала, что вдруг вспыхнула под маской, пораженная неожиданностью и вместе с тем дерзостью этого человека. Неужели это был тот самый человек, с которым она недавно стояла у аналоя? И она ответила:

— Если вы дали обещание никогда не встречаться со мною, то зачем же явились сюда и подошли ко мне?

Муж внимательно посмотрел ей в глаза, как бы желая прочесть по ним то, что выражало ее скрытое маскою лицо, и, убедившись в том, что по серьезности ее взгляда и ее лицо должно быть серьезно, ответил:

— Я подошел к вам не для того, чтобы встретиться, но для того, чтобы расстаться… и расстаться навсегда!.. Послушайте!.. Вот видите ли… С тех пор, как тогда в церкви… — Он запнулся и с трудом договорил: — Когда я был в церкви… так с этих пор я стал совершенно другим человеком… Прежде я ни о ком и ни о чем не думал, — теперь я думаю только о вас! Я знаю, что это — безумство… И не сердитесь на меня, потому что на безумцев не сердятся — их жалеют и лечат. Я знаю, что невозможного не сделаешь, что я, освободив вас от супружества Бирона, не смею и думать о том, чтобы связывать, вас со своим именем, которое вы носите. Но жить, и прятаться, и знать в это время, что другие говорят с вами, слышат ваш голос, видят ваше лицо и любуются вами, — у меня нет ни сил, ни возможности человеческой!

Они шли в это время в толпе.

— Мужчина не должен быть слаб, — ответила Наташа, — и всегда, для всего должен найти в себе достаточно силы.

— Я и найду ее! — подхватил Ордынский. — Будьте покойны! Как и каким способом я достигну этого, это — мое дело, но только вы будете совсем и окончательно свободны.

— Что же вы хотите сделать?

— Может быть, завтра вы услышите об этом, а может быть, и не услышите вовсе.

Для Наташи его намек был ясен.

— Да, я хочу отдаться Тайной канцелярии! — ответил ей князь, когда она спросила его об этом.

После этого его ответа Наташа долго шла молча рядом с ним.

Они вышли снова в большой зал. Она отвела мужа в сторону, к окну. Сердце ее очень сильно билось в это время.

— А знаете, — начала она, сама удивляясь ровности и спокойствию своего голоса, — я на вашем месте поступила бы совсем иначе… вы говорите, что не смеете думать, что для вас есть что-то недостижимое. Вздор! Нужно все сметь, стараться достигнуть того, чего желаешь. Вы несчастливы — завоюйте себе счастье, сделайтесь достойным его! Даром ничего не дается. И если правда, что в вашей жизни произошел перелом, что вы стали другим человеком, то этот другой человек может подняться в ваших глазах так же высоко, как упал прежний, каким вы были до этого перелома. Постарайтесь, если находите, что есть из-за чего постараться.

Ордынский сделал движение схватить ее за руку, но она отстранилась.

Тогда он более чем почтительно, почти благоговейно остановился и проговорил:

— Если б я только мог надеяться, что вы обратите внимание на мои старания, то я, кажется, сделал бы все-все, что могу!

— Про себя я ничего не скажу… Но, видите ли, нет на свете женщины, которая была бы равнодушна к энергии, проявленной ради нее мужчиной, в особенности если он, считая ее на недостижимой для себя высоте, вдруг сумеет подняться на эту высоту.

— Боже мой! — перебил Ордынский. — Я знал, что вы хороши, но теперь вижу, что вы и умны.

— Да почем вы знаете, с кем вы говорите теперь? — вдруг рассмеялась Наташа. — Может быть, я — вовсе не та, о которой вы думаете, а ее приятельница и просто болтаю с вами от нечего делать?

Но князь показал ей на цвет своего домино в доказательство того, что знал заранее цвет ее костюма.

— Мало ли тут в розовом? — проговорила она.

— Но кокарды нет ни у кого на левом плече. Я знал, Чт о она будет пришита у вас. И… слушайте! Если когда-нибудь вы захотите проверить меня, каков я, задать, что л и, как царевна в сказке, задачу королевичу, чтобы принес ей живой или мертвой воды или птицу Евстрафиль, тогда пошлите эту розовую кокарду к мадам Шантильи, хотя бы ради заказа сделать еще одну, точно такую же… Тогда, будьте уверены, вы тотчас же услышите обо мне… И я исполню все, всякий приказ ваш, и достану, пожалуй, и мертвую и живую воду.

В это время позвали ужинать, и они вместе с остальными гостями пошли в столовую. О том, что говорили они потом, Наташа помнила смутно, и смутен был так же в ее воспоминаниях, как видение бреда, ужин, во время которого велели снять им маски. Правда, тут она увидела лицо мужа и удивилась, как могла она запомнить с первого раза подробности этого лица так хорошо, что теперь, когда она видела его во второй раз, ни одна из этих подробностей не была для нее новостью.

И вот теперь, когда она, отдавшись в руки горничным, сидела перед зеркалом, князь Ордынский как живой стоял пред нею.

Покончив с ночным туалетом и отпустив горничных, Наташа, прежде чем лечь в постель, подошла к лежавшему на кресле домино, бережно отпорола кокарду с левого плеча и спрятала ее в свою девичью, никому не показываемую шкатулку, в которой хранились у нее самые заветные вещи.

Кабинет Бирона, несмотря на поздний час ночи, был освещен, потому что, по обычаям герцога, он, как бы поздно ни возвращался домой, всегда приходил к себе в кабинет. Секретарь ждал его с только что полученными депешами, которые должен был распечатать сам герцог.

Бирон вошел своею быстрою, уверенною походкою и прямо направился к бюро, вынул из кармана обшитой соболем шубейки, на которую только что сменил свой мундир, ключи, открыл бюро и, достав откуда-то из глубины записную книжку, стал быстро делать в ней заметки карандашом.

Сколько раз секретарь видел его так вот сидящим, когда он ночью, не обращая на него внимания, входил и садился к бюро! Но никогда он не мог догадаться по каменно-неподвижному лицу герцога ни о том, что заносит он в свою записную книжку, ни о том, в каком состоянии духа находится он.

Секретарь знал, например, что сегодня герцог провел вечер на балу у Нарышкина, но о том, что там происходило, был ли доволен Бирон своим вечером или, напротив, встревожен чем-нибудь, — догадаться по его выражению было немыслимо. Лицо Бирона всегда казалось одинаково строго-холодно и внушало страх тем, кто готов был трепетать перед ним, а таковы были почти все окружавшие его, за очень редкими, почти известными наперечет исключениями. Но секретарь привык к этому лицу, к его всегда ровной строгости и холодности. Он знал, что с герцогом, если делать не лукавя и не мудрствуя свое дело, всегда все будет хорошо и он никогда не выдаст своего верного слуги.

Бирон положил карандаш, спрятал книжку и привычным оборотом головы обернулся в ту сторону, где на привычном месте стоял, ожидая этого поворота, секретарь. Тот наклонился и, сделав несколько шагов, подал герцогу нераспечатанные депеши.

Бирон стал вскрывать их. Он пробегал депешу от начала до конца, резко подчеркивал иные места толстым карандашом, делал пометки на полях и откладывал в сторону. Ночью он занимался только неотложными, важными бумагами; бумаги к подписи приносились ему утром, за иностранными депешами были поданы донесения из областей, потом вечерний рапорт полицеймейстера по Петербургу, рапорт Тайной канцелярии и список арестованных в течение дня.

Бирон проглядел этот список, остановился несколько дольше на конце его, просмотрел еще раз и, как бы удивляясь, что не нашел там того, что ожидал, повернулся к секретарю и отрывисто произнес: