Вот петушок – золотой гребешок, маслена головушка, шелкова бородушка, петушок из сказки, родной и знакомый. А монах, водя пальчиком царевича по буквам, молвит непонятное:
– Се алектор,[12] государь царевич. На словено-российском диалекте – петел нарицается…
Дальше нарисовано чудище с высунутым жалом и длинным чешуйчатым хвостом. Страшный какой!
– Се аспид,[13] – объясняет Карион Истомин. – Зело[14] человеку вредителей.
Скучно…
Зевота одолевает царевича, глазенки слипаются… Набегают няньки и мамки, уводят мальчика в опочивальню, под пуховые одеяла.
Весна и лето тоже не приносят царевичу радости.
В Яузе барахтаются, плещутся и ныряют мальчишки. Но царевича к ним не пускают.
Разве можно ему бегать по зеленому лугу вперегонки с визжащей ватагой веселых мальчишек?
Опять чинно ходит царевич по длинной аллее сада. Скрипят на ногах желтые козловые сапожки, на плечах теплый кафтанчик (как бы не продуло). Шелестит зеленая листва, небо высокое и синее, а царевич все в неволе…
Мать и бабушка довольны.
Отец носится по огромному своему царству. То он у холодного Белого моря, то строит флот в Воронеже, то штурмует азовские твердыни.
Царю нет времени заняться своей семьей. Много дел накопилось в государстве Российском: невпроворот! Петр по целым месяцам, годам не видит сына. Свидания редки и случайны. Врывается Петр Алексеевич во дворец, поднимает сына высоко – ух, как высоко! – прижимает его личико к своей колючей щеке, смотрит на него веселыми круглыми глазами. Сам он – как ребенок огромного роста с ласковой ямочкой на подбородке.
– Растешь? Расти, молодец, расти, дела много впереди!
Царь дарит сыну ружьецо чудесной работы, солдатский мундирчик со множеством блестящих пуговиц и опять исчезает, опять мчится на север, на юг…
Картинки Кариона Истомина были только забавой. Шести лет царевича начали учить всерьез.
Воспитателем Алексея стал дьяк Никифор Вяземский, знаток церковкой «науки». Его рекомендовал царю патриарх, хвалили ближние бояре.
– Не все ли равно, кто обучит мальчонку грамоте? – сказал Петр. – Аз-буки показать – не велика хитрость! Когда подрастет царевич, иных учителей найдем.
Выбор воспитателем Никифора Вяземского был большой ошибкой царя. Никифор Кондратьевич не понимал и не признавал новшеств Петра. Он, понятно, не решался выступить против воли неуемного царя, но боярская старина была милее его сердцу.
Детский ум понимает любой намек, ранние впечатления глубоко западают в душу.
…Царевич сидит за низеньким столиком. Перед ним разложены картинки.
– Дядька Никифор! А это что такое?
– Сие? Сие, Алешенька, дракон, а по-нашему сказать… ну, Змей Горыныч.
– Почему у него дым из пасти валит?
– Дым-то? Он, верно, бесовское зелье, табачище курит… А кто табаком оскверняется, тому нет пути в царствие небесное.
– Значит, тятя в царствие небесное не попадет? – звонко спрашивает мальчик. – Его черти в ад утащат?
– Тссс! Тише… – ворчит испуганный учитель. – Какой вострый! Твой тятя – царь, понимаешь, а царям все дозволено…
– И мне все будет можно, когда царем стану?
– Понятно, все!
– Тогда я собаку Чернушку во дворец пущу жить…
Царевич с дядькой едут в Кремль. Алеша смотрит в окно кареты.
– Гляди-ка, гляди, дядька Никифор! Немец идет!
– Не видывал я их, проклятых, – угрюмо отвечает наставник, но поворачивает голову к стеклу. – Ишь, куцый, нарядился от собак бегать! Кафтанишка коротенький, штаны в обтяжку. Скобленое рыло к нам повернул… Кланяется! Не отвечай, Алешенька, ну его к бесу!
– Дядька Никифор, почему он не по-русскому одет?
– Почему? Потому что русскую одежду все святые угодники носили, а он – басурман, господом проклятый!
И мать Алеши звала немцев «нечистиками», говорила, что от них всякое зло идет.
– Околдовали «нечистики» Петрушу, испортили, – жаловалась она ближним боярыням, не стесняясь присутствия сына. – Уж я ли мужу не угождаю, как свеча перед ним горю, а он все в Немецкую слободу рвется…
Немцев, впрочем, бранили с опаской, только в своем тесном кругу. Алеша понял: об этом с отцом говорить нельзя.
Учебные занятия шли хорошо. Царевич был понятлив, быстро одолевал премудрости букваря, научился читать псалтырь и часослов,[15] знал наизусть множество молитв и духовных стихов.
Правда, царь думал не о такой науке для Алеши. Но читать в те годы, кроме псалтыря и часослова, было нечего: «светских» книг в России еще не печатали. Первые книги «светского» содержания появились после 1700 года.
Еще путешествуя за границей, Петр решил порвать с женой, которая его не понимала. Была боярыней, боярыней и осталась. Все новое претило ей. Зачем супруг по Руси да по чужестранным землям разъезжает? Сидел бы в Кремле, правил бы с боярами да русскую старину соблюдал, как прежние благочестивые государи…
За полтора года странствий по Европе царь не написал Евдокии ни одного письма. Зато приближенным своим приказывал уговорить царицу постричься в монахини.[16]
Пойти в монастырь – все равно, что в могилу. Евдокия на это не согласилась.
Вернувшись в Москву, Петр повернул дело круто. Евдокию отправили в Суздальский монастырь и постригли под именем инокини Елены.
Царевича Алексея, оторванного от матери, переселили из Преображенского в Новый Потешный дворец и отдали под присмотр тетки, царевны Натальи Алексеевны. К мальчику приставили дядьку-сержанта, и тот занимался с ним ружейными приемами. Воспитатели учили царевича иностранным языкам, математике, географии, истории.
А противники новшеств Петра шептались по углам:
– Зачем еретические науки помазаннику божию? Царствовали русские государи и без них.
И Алексей, подстрекаемый боярами, становится замкнутым: он упорно стискивает зубы и все ниже опускает голову при встречах с отцом. А у Петра опять не находилось времени заняться сыном…
За полтора года жизни за границей Петр отвык видеть вокруг себя людей в длиннейших шубах с рукавами до полу, в высоких меховых шапках, с бородами до пояса. То ли дело легкая и удобная немецкая одежда! Надень ее на себя, и всякое дело будет спориться! Так, по крайней мере, казалось пылкому, нетерпеливому царю, и он задумал одеть бояр на европейский манер.
Царю, земному богу, все было доступно – даже смелая ломка старинных дедовских обычаев, до того являвшихся нерушимой святыней. Бояре ехали во дворец, как на смерть. Да что там говорить, иные охотнее приняли бы смерть, чем такое поношение, когда царские шуты большими овечьими ножницами отстригали полы длинных боярских шуб, кромсали боярам усы и бороды…
Царь задумал большое, серьезное дело – покончить с отсталостью России. Многое требовалось для этого: надо было насаждать образование, развивать ремесла, строить фабрики, вести обширную торговлю с заграницей. Но крепким заслоном между Россией и просвещенной Западной Европой лежали государства, которым не по душе было усиление «дикой Московии», которые всячески старались этому помешать.
Торговые корабли приходилось отправлять далеким кружным путем через Архангельск, по студеным
