– К морю, – ответил Акинфий.

– О, так нам по дороге!

Мужик закончил возню с лаптем и зашагал рядом с Ильей и Акинфием.

– Зовут меня Степаном, а по прозвищу Москвитиным, – словоохотливо рассказывал о себе незнакомец, – потому родом я московский, стрелецкий сын.

– Бунтовал? – порывисто спросил Илья.

– Было дело. А потом скрывался у боярина Федора Лопухина.

– Неужто сам Федор тебя приютил? – удивился Акинфий.

– Да он и не ведал ничего. Дворня его мне помогла.

– Это другой разговор. Знаю я Лопухиных – подлый род. Хотя… хотя и другие не лучше!

– Вот потому-то и приспело время народ подымать на бояр да на дворян!

Голос Степана зазвучал горячо, взволнованно. Он остановился, глянул на травянистую благоухающую степь и розовеющую в лучах заката Волгу.

– А ты не боишься, парень, что мы твои воровские речи перенесем начальству? – лукаво улыбнулся Акинфий.

– Видать птицу по полету! – Степан беспечно захохотал. – Я так мыслю: вы мне пособниками будете!

– Верно мыслишь, – подтвердил Илья.

Парень рассказал новому знакомцу о себе и об Акинфий. Степан одобрительно кивал головой.

Путники спустились под яр, разыскали на берегу Волги удобное место для ночлега, насобирали плавнику на костер. Илья вытащил из котомки лесу с крючком, направил снасть и через полчаса принес к костру трех огромных сазанов.

Степан уважительно сказал:

– Вижу я, вы люди бывалые!

Уха булькала в котле, брызгала через край и испускала аппетитный запах. В камышах левого берега глухо и надрывно ревела выпь. Чайки проносились над рекой. Новые друзья разговаривали.

– Есть у меня в суме подметные грамоты, – признался Степан. – И в тех грамотах писано, что Москвою завладели четыре столбовых боярина,[57] а хотят царство разделить начетверо. И от того будет народу нашему конечная гибель и разорение. При одном царе спасенья нет, а при четырех – живай в гроб ложись! И слыхал я еще на дворе у Лопухиных, что и государь у нас не природный русский. Истинного государя в Стекольном городе[58] заточили, а замест его басурмана прислали, ликом схожего… Лопухины – царская родня, такие словеса даром пущать не станут.

– Не станут! – зло усмехнулся Акинфий. – Они отца родного из-за выгоды продадут. Покудова меня в Приказе судили, наслушался я от людей, как знатные друг друга подсиживают, словно волки хищные меж собой грызутся. Согласье у них только в одном: как бы покрепче народ придавить!

– Ничего, дядя, придет и им срок! Добраться бы скорей до Астрахани, великое дело там начну… У-ух!

Степан встал и гикнул своим могучим голосом. Эхо понеслось по Волге, замирая вдали.

– Силы в тебе много бродит, – заметил Акинфий.

– Много во мне силы! – согласился Москвитин. – Недаром меня Степаном окрестили. Слыхали, чай, про Степана Разина?

– Кто про него не слыхал!

– А может, суждено мне то дело покончить, что он начал. Начинал-то он с этих же краев, с раздольной Астрахани…

Акинфий задумчиво покачал головой.

– Я с тобой! – горячо отозвался Илья Марков. – Буду стоять за волю народную, покудова сердце в груди бьется!

Стало тихо. Только Волга чуть слышно плескалась о невидимый берег да за рекой продолжала глухо и жалобно кричать выпь.

Степан Москвитин молча глядел в темную даль реки.

Погожим июньским днем трое путников подходили к земляным валам, окружающим Астрахань.

С моря дул свежий ветер. Над Астраханью стояла тонким облаком серовато-желтая пыль. Мутная Волга разлилась на необозримую ширину, низкие острова раздробили ее на множество проток.

По, берегу раскинулись рыбачьи слободы. К бревнам, врытым в землю, были привязаны сотни лодок и стругов. У воды кипела жизнь: то и дело причаливали и отплывали рыбачьи челны, на персидские торговые корабли всходили по трапам астраханские купцы. Продавцы пирогов и чихиря оглашали воздух криками. По берегу шныряли воеводские приставы. Они зорко следили, чтобы ни одна лодка не отошла без уплаты сбора. Рыбаки, кряхтя, доставали из карманов медяки, а то и серебро.

Трое друзей устроились на житье в рыбачьей слободке, у вдовы Макрины Полупановой. Целыми днями ходили они по пыльным улицам Астрахани, среди мазанок, выходивших крошечными оконцами во двор, и среди русских изб, сплавленных с верховьев Волги. Заглядывали в кремль, обнесенный каменной стеной, где красовались хоромы воеводы, митрополичьи палаты и дома купцов гостиной сотни и стрелецких начальников. По улицам, на пристанях, на шумных базарах кипела и волновалась разноплеменная толпа.

Простому народу, разоренному бесконечными поборами и повинностями, налагаемыми царской властью, обиженному и оскорбленному произволом помещиков и бояр, Астрахань казалась заветным местом спасения. Лежит она у вольного моря, а море не загородишь заставами-дозорами. Старики еще помнили, как по Каспию ходили струги Степана Разина, как расправлялось с боярами да дворянами его удалое воинство.

В Астрахань стремились отовсюду: из Москвы и Ярославля, из Симбирска и Тулы, из Питера и Нижнего. Разных чинов и званий были эти беглецы: посадские люди, стрельцы, приказные, крестьяне и солдаты петровских полков.

Но в Астрахани беглецы попадали из огня да в полымя. Должно быть, не было правды на русской земле, нигде не мог простой народ найти убежище от неусыпного ока бояр-дворян и их верных слуг: приказных да сборщиков податей. Астраханский воевода Тимофей Ржевский жестоко притеснял народ: кроме царских налогов, ввел поборы в свою пользу и взыскивал их безжалостно. Это переполнило меру терпения. Народ начал волноваться, готовилось восстание.

Масла в огонь подлил царский указ об обязательном ношении немецкого платья и о бритье бород. Астраханский воевода получил этот указ 23 июля и поспешил обнародовать его: ведь это было еще одно средство для выколачивания денег.

Степан Москвитин усердно разыскивал недовольных. Не прошло и недели, как москвич свел знакомство со стрельцом Иваном Шелудяком, с солдатом Петром Жегало, с посадским Гаврилой Ганчиковым. Эти люди пользовались известностью в городе, их-то в первую очередь Степан познакомил с содержанием своих подметных грамот.

Вначале Степан произвел впечатление пылкими речами, уверенными рассказами о своих московских связях. Но Иван Шелудяк, человек большого ума, быстро раскусил Москвитина и понял, что серьезных дел от него ожидать не приходится. Зато совсем по-другому отнеслись Шелудяк и Жегало к Акинфию Куликову и Илье Маркову. Их мощные фигуры, их скупые, но умные речи сразу показали, что эти пришельцы крепко постоят за народное дело.

Однажды вечером на огороде Макрины Полупановой собралось несколько зачинщиков восстания. Большими группами сходиться было опасно: воеводские шпики не дремали. На огород пришли Ганчиков, Жегало, Шелудяк и еще двое-трое астраханцев.

Разговор шел о том, что мешкать с восстанием стало опасно. Слишком много людей вовлечено в заговор, и среди них может найтись переносчик, а тогда… Всем было ясно, что произойдет тогда.

Наступило угрюмое молчание. В тишине раздавалось только монотонное потрескивание цикад. Низко