— Москвич?
— Прописан в Строгино.
— А живете?
— Жил в Переделкино, снимал комнату.
— А сейчас?
— Сейчас опять в Строгино.
— Давно у вас? — Денисов показал на «дипломат».
— Недели три.
— Жанзаков оставил его вам, когда жили еще в Переделкино?
— Да.
— А сегодня? Кто-то посоветовал отвезти сюда, в поезд? Сказал, что Жанзаков исчез?
— Одна женщина, вместе работаем. Актриса. Сейчас ее нет в Москве.
Денисов кивнул.
«Жанна…»
Он был благодарен кокетливой женщине в легкомысленно надвинутой на лоб шляпке, которая нашла время и способ помочь в розыске своего приятеля и единомышленника.
— Она мне передала через наших ребят. Ей кто-то сказал, что Сабир оставил у меня кейс с книгами.
Макетчик замолчал, продолжал рассматривать натюрморт. Он не спешил.
Денисов только мельком глянул на желтую, прозрачную, как янтарь, селедку, рассыпчатый картофель на блюде.
— Давно знакомы с Жанзаковым?
— В общем, да.
— Виделись часто?
— Не очень. В последний раз в начале марта.
Необременительность, которую Денисов в нем отметил, имела и обратную сторону. Денисов представил этот характер: «Одни хвастают тем, что знают. Другие — знают, но молчат, пока их об этом не спросят, и в этом видят особый шик!»
— Как он занес вам кейс? Как было дело?
— Сабир куда-то собирался ехать, шел мимо дачи.
— Один?
— С Камалом.
Макетчик поправил куртку, сшитую скорее всего им самим, — добротную, с верхом из шелка, похожего на парашютный.
— Камал тоже заходил? — Обо всем следовало самому тут же и недвусмысленно спрашивать.
— Он ждал у калитки.
— Вы разговаривали? Может, речь шла об отъезде Жанзакова?
— Он ничего не говорил.
— И где сейчас находится…
— Не имею понятия. Камал, Эркабай… Они — большие друзья, могут знать. — Лаву взглянул на Эргашева. Бритоголовый по другую сторону стола сидел молча; казалось, он даже не шевелится, чтобы не мешать разговору.
— Где они могут быть?
— Этого я тоже не знаю.
— Встречали Камала потом?
— Нет.
— А Эркабая?
— Тоже. Последний раз я видел Эркабая и его маму в феврале, в Москве.
— Он собирался лететь вместе с Сабиром Жанзаковым?
— Да. В Ухту.
Лаву снова обернулся к натюрморту, но что-то на столе привлекало его внимание. Денисов окинул взглядом стол: «Серебряный столовый прибор. Книги. Африканская статуэтка из дерева — подарок Терезы…»
Взгляд упал на грубый, кустарной работы колоколец. Он показал на него макетчику.
— Приходилось держать в руках?
Лаву кивнул:
— Это от Эркабая.
— Давно с ним знакомы?
— Увидел их обоих на дипломном фильме Сабира. На «Ремонте». Сабир пригласил Эркабая и Камала на главные роли… — Макетчик объяснил: — Люди необычные, наделенные сильным биополем. Это его привлекло. Когда мы узнали, что в фильме будут сниматься супермены, группа сбежалась смотреть… Я, правда, был на съемках недолго. Уехал в Дубулты на семинар начинающих.
— Вы тоже занимаетесь творчеством?
— Кинодраматург.
— В разговоре наступил перерыв.
Денисов открыл «дипломат». Как он и предполагал, ничего особенного внутри действительно не оказалось. Несколько популярных брошюр, книга…
Денисов аккуратно перелистал брошюры — ничто в них не привлекло его внимания.
Книга оказалась сугубо медицинской — наставление, посвященное иглотерапии.
На рисунках, диаграммах были отмечены тысячи внешне ничем не примечательных точек человеческого тела, влияющих на самочувствие и лечение. Вся первая глава была испещрена заметками — Жанзаков или кто-то другой читавший обводил карандашом заинтересовавшие его места.
Денисов обратил внимание на одно из них:
«В древнекитайской культуре чи — жизненная энергия, в древнеиндийской философии это — прана — универсальная энергия…»
Страница была заложена листком бумаги со строчками, отпечатанными на машинке:
«…Мастера дзен пинают и бьют своих учеников. Они выбрасывают их из окон домов. Иногда они прыгают на них. Но надо всегда помнить: они не гневаются, , это тоже часть их сочувствия…»
Последнее слово можно было разобрать лишь с трудом — каретка, по-видимому, остановилась, несколько букв пробили одно и то же место.
«Страницу заменили, эта осталась недопечатанной».
Денисов вернулся к абзацу о жизненной энергии, дочитал до конца:
Лаву невозмутимо следил, как Денисов читает, он наверняка знал о содержании кейса.
«То, о чем говорил на даче у Милы Аристархов».
В жизни Сабир оказался сложнее, чем представлялся поклонникам, знавшим лишь один — верхний слой его бытия.
Несколько минут сидели молча; ни Лаву, ни бритоголовый не рискнули нарушить тишину.
Денисов постарался вспомнить точнее разговор на даче.
«Овладение жизненной силой… — объяснения Аристархова были слишком путаные. — Дорога к вершинам мастерства в творчестве. „Смири гордость, проси милостыню, унижайся. Ты сильный, а терпи, когда тебя бьет слабый…“
— Я понимаю, — Денисов показал на подчеркнутые абзацы. — Это Жанзаков или Камал… Эркабай, видимо, меньше проводит времени за книгами.
Лаву пожал плечами.
— Он — дервиш. Что-то вроде мусульманского святого. Может, это даже последний дервиш в нашей стране. А кроме того, исповедует суфизм, крайнее философское течение. Отвергает вещизм,
