вылиться в психоз, в тайную женобоязнь, и решил во что бы то ни стало – исполнить. И была некая девица, довольно симпатичная и стройная, жившая на квартире у какой-то старушки и имевшая репутацию вполне определенную. По крайней мере, трое моих друзей утверждали, что переспали с ней в отсутствие старушки, а старушка отсутствует почти всегда, потому что страстная любительница таскаться по магазинам, стоять в очередях, выискивать, где что дешевле или лучше, или то, чего в других местах нет, – и проводит в этих полезных для здоровья занятиях целые дни. Вот с этой девицей – с ее помощью, если точнее, – я и решил согрешить. Я подошел к ней и сказал:

«Слушай, давно хочу напроситься к тебе в гости».

«Ладно», – сказала девица и назначила время.

Я пришел. Я трясся в душе как осиновый лист. Я был спокоен и победителен. Вот что, сказал я, приму-ка я ванну, а ты постели пока.

«Ого! – сказала она. – Вот это напор!»

«Могу и уйти, – пожал я плечами. – Но что делать, если ты мне давно нравишься? Я не люблю бестолковых разговоров. То есть люблю, и даже очень – но когда уже твои усталые кудри прильнут к моему обнаженному плечу. А до этого не разговоры, а одно скрытое желанье. Разве нет?»

Ну, может, не так красиво и умно сказал, но примерно так. И пошел себе в ванную. Мылся тщательно – и вышел из ванной Адамом, даже полотенца вместо фигового листка не использовал.

Она и впрямь постелила и лежала уже под простыней – и на мою наготу посмотрела спокойно, изучающе, как и положено опытной любительнице. Совершенно спокойно я улегся рядом. Совершенно спокойно целовал ее долго и обстоятельно. Я не позволял даже отдаленно приблизиться мысли, что у меня не получится. Она, впрочем, была тоже спокойна, почти деловита (не впервой!), – и меня это еще больше успокаивало. Совершенно спокойно произвел я серию ласк и совершенно спокойно приступил к делу. И обнаружил то же, что в случае с Ниной.

«Я так боялась, – сказала девица. – Я давно думала: вот бы с тобой… Потому что остальные олухи. Я так боялась. А ты так всё… Спасибо тебе».

Потом я довольно долго с нею распутывался. И, конечно, не признался ей, что она у меня была первой, и она до сих пор уверена, что порушил ее девичество опытнейший и искуснейший донжуанище.

Нина, выслушав это, не засмеялась почему-то, а задумалась.

– В чем дело? Тебе неприятно было это слушать?

– Да нет… Просто я всегда много думала об этом. Одна из самых страшных и сложных человеческих загадок. И то, как люди себя ведут, и что бывает из-за этого… Вечные вопросы.

– Вся природа на этом замешана.

– У людей – особенное. Они и напридумывали много, и вообще, у них мозги. Из-за мозгов-то все катавасии. Я когда совсем маленькой была, уже понимала, как это происходит. И думала: что ж такого, если все этого хотят? Подошел, сказал, получил отказ или наоборот, вот и все. В древности, быть может, так и было. Я думала даже: зачем природа так устроила? Почему для этого недостаточно, например, простого рукопожатия? Ну, не мимоходом, а – минуту. Пожали руки, сцепили пальцы, получили каждый свое удовольствие – разошлись. Сколько проблем бы разрешилось!

– Любви бы не было, – сказал я глубокомысленно.

Она подумала и согласилась.

Я гордился ею.

Я показывал ее друзьям и знакомым, как тщеславный студент, которого полюбила вдруг известная раскрасавица актриса.

Не в свет выводил, какой, к черту, в дельцовской среде свет; собезьянничали, сучьи хвостики, у тех, о ком десять лет назад анекдоты сочиняли. Те же охотничьи домики, те же сауны, те же пьяножратвенные оргии «на природе» – или в ресторан закатиться, где голое варьете и где девки на шеях виснут, потея. Я заметил: у многих женщин запах денег вообще вызывает повышенную потливость.

Я показывал ее дома (но она еще не жила у меня, я не хотел этого до свадьбы), приглашая кого-нибудь посидеть, поболтать. Я показывал ее однокласснику Леше Хворостову. Он, как и майор Петров, сочинял стихи, я ничего не понимал в них и честно говорил ему об этом. Он не обижался: другие тоже не понимают. Он сочинял для себя, но однажды решился и послал в Москву, в толстый литературный журнал. Выждал, скрежеща самолюбиво зубами, три месяца и только после этого позвонил с вопросом: читали ли, мол, мои стихи? А вы сами-то их читали? – ответила какая-то неведомая редакторша. С тех пор Алеша никуда ничего не посылал, занимался тем, что жил. Когда бы я его ни спросил о работе, он досадливо махал рукой: «А-а- а!» – и переходил к разговору о Шиллере, о славе, о любви…

Посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен – внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух.

– Вы, конечно, не поняли? – спросил он Нину.

– Самое странное, что, кажется, поняла! – ответила моя умница.

– Что ж вы поняли?

– Ну… Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. – И она что-то говорила (я слушал голос – не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.

– Этого не может быть, – сказал Алеша. – Вы всё поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?

И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал…

Потом она пошла принять душ.

– Время, между прочим, позднее, – сказал я Алеше.

– Сволочь ты, – задумчиво сказал Алеша. – Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было… И будет… А у меня шанс. Это судьба… А ты?… Тебе ни к чему… Только тело… Найдешь еще… А мне душу…

Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.

– Ты стихами, что ль? – спросил я.

– Отдай.

– Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы – и в свадебное путешествие.

– Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.

– Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.

– Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну.

– Откачаем!

– Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?

– Я ее люблю, – сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку.

– Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, – сказал Алеша. – Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут… Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она – да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты – не можешь. Как друг говорю.

– Могу, Алеша, – сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.

Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал:

– Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть – это учти. На улице подкарауливать. Ждать – неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.

О чем я говорил?

Врач Саша Чикулаев толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии.

– Надоело. Режу и режу. И все равно – гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой – встал на ноги, то есть на протезы. А эти – не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена – выше. Я по колено – а она выше.

– А вы бы сразу по пах, – сказала Нина, которая в эти дни не понимала, что где-то могут быть