Ответа на запрос все не было, а Георгий его раздражал всё больше. Надо было раньше взять его и отправить в Москву, в распределитель. Там быстро управились бы – либо в психушку, либо в тюрьму, либо опять на улицу, но уже не здесь, не в Чихове – и он не посмел бы вернуться.

Теперь все сложнее: возникла проблема в виде Ренаты Ледозаровой, которая, судя по всему, взялась покровительствовать Георгию. Нет ли тут у нее своего интереса? Оно бы кстати…

Харченко позвонил Татьяне, узнал, что она в магазине. Это хорошо – дома, в родных стенах, женщина часто скованна и замкнута, будто боится этих стен, как свидетелей, в месте же отчужденном, желательно без людей, особенно знакомых, она делается свободней и вольнее.

Он зашел к ней спокойно, без шуток и прибауток; понял уже, что Татьяну веселые заигрывания отпугивают.

У нее был только один покупатель: старик-пенсионер, выбиравший пиво.

– Захотелось вот пива выпить, – говорил он, – а не пойму какого.

– Светлое любите или темное? – спросила Татьяна.

– Да я в нем не разбираюсь.

– А крепкое или полегче?

– Опять же все равно. Я ведь не люблю его, если честно, – объяснял старик.

– Зачем же берете?

– Да вот захотелось почему-то, – пожал плечами старик.

Он растерянно оглядывал полки, на которых стояли десятки бутылок и банок самого разного пива. Покачал головой:

– Раньше как просто было! Два вида пива – и всё.

– Это какие же? – поинтересовался Харченко, по молодости не помнивший советского неразнообразного быта.

– Бутылочное и разливное! – охотно ответил ему старик, радуясь общению. Но тут же себя поправил:

– Нет, вру. В бутылках было тоже два вида: «Жигулевское» и «Бархатное». И разливное тоже было разное. Или совсем разбавленное – или не очень.

– А чтобы совсем не разбавленное, такого не было?

– И сейчас нет! – уверенно ответил старик. – Ты вот представь: привозют продавщице бочку пива, там, может, литров пятьсот. Как ей удержаться, чтобы хотя бы ведро воды не влить? Никто ж не учует! Кто ведро-два вливает, это еще с совестью, а то и десять могут. Из расчета один к пяти, – грамотно толковал старик. – А так, чтобы совсем не разбавить, ты такую продавщицу представляешь?

Харченко не представлял, но промолчал – Татьяна ведь тоже была продавщица, да еще на рабочем месте.

Она и сама об этом помнила и сказала старику с улыбкой:

– И я продавщица, дедушка.

– Ну ты не такая! – не смутился старик.

И это очень по-нашему: мы, беседуя в любой компании о добре и зле, всегда уверены, что зло находится где угодно, только не здесь, а здесь все – замечательные люди!

Взяв наконец бутылку пива не темного и не светлого, не крепкого и не слабого, а среднего, старик ушел, вполне довольный.

А Харченко сказал Татьяне озабоченно:

– Нехорошая информация, Таня.

– Что такое?

– Сейчас выясняются детали, но, похоже, твой Георгий – в розыске. По подозрению в соучастии в ОПГ.

– Что такое ОПГ?

– Организованная преступная группировка. Банда.

– Не похож он на бандита.

– А ты видела, на кого похожи теперешние бандиты?

– Нет.

– А я видел. Половина с высшим образованием. В костюмчиках ходят.

– И что теперь делать?

– Не знаю.

Харченко сделал паузу, чтобы Татьяна оценила тяжесть информации, то есть дал ей испугаться покрепче. И ошибся. Да, он знал повадки женщин, но не знал глубинной женской психологии. Он общался с женщинами и по службе, и лично в моменты их первого аффекта: испуга или, наоборот, радости. Но ни с одной не жил вместе, а я утверждаю, что тот не знает женщину, кто с нею вместе не жил. Она в первые моменты пугается или радуется более эмоционально и бурно. Даже иногда кричит. Но зато потом, осознав, что произошло, берет себя в руки и становится очень разумной и стойкой. Мужчина же, не мной первым отмечено, сначала, сгоряча и впопыхах, не может осознать толком ни опасности, ни горя, ни радости, поэтому и кажется подчас бесчувственным, до него смысл происшедшего доходит часто лишь к концу события или даже после него. То есть: понял наконец, что не надо было защищаться от безобидной кухонной табуретки тестя неосторожным кухонным ножом, да уж поздно – в тюрьме сидит. Или: доперло до него, что любит он одну-единственную свою Машу, радость всей жизни, да поздно – уже с этой Машей развелся, уже женат на Даше, притопить бы ее, заразу, в ванной, когда купается, да еще песни там орет дурацкие, воображая себя счастливой…

Татьяна за эту паузу успела и напугаться, и отойти. И сообразила: если бы все было точно и определенно, Харченко бы к ней не пришел. Он приехал бы с нарядом и взял бы Георгия, вот и все. Надо выяснить, чего Харченко хочет.

– А ты что собираешься делать, Виталя? – спросила она.

– Да вот думаю. Если бы он не у тебя жил, тогда просто. Взял, да и все. А так – я тебя боюсь обидеть. Вдруг ты им, вроде того, дорожишь?

Это был главный вопрос, ради которого Харченко и пришел к Татьяне.

И она это поняла, она конечно же это поняла! И не была такой дурой, чтобы ответить утвердительно. Врет Харченко: будь Георгий просто бродягой без дома, он бы его как раз и не взял. А вот если она признается, что он ей дорог, тут же Георгию и каюк.

С другой стороны, как бы не переборщить: скажешь, что все равно, а Харченко сделает вид, будто именно этого ответа ждал. Воспользуется поводом – и опять-таки возьмет Георгия. Голову сломать можно. Поэтому Татьяна решила слукавить, перевести с личного на общечеловеческое.

– С какой стати он мне дорог? Не родственник. Но он же фактически больной, хотя и работает. Зачем его трогать, пока все не выяснилось?

– А не боишься, что он и в самом деле бандит окажется?

– Окажется, тогда и забоюсь. Чего заранее-то?

– Я просто не пойму, почему ты его держишь?

– Ну… Он помогает все-таки… И жалко. По-человечески, – подчеркнула Татьяна. – Потом: двое пацанов же у меня. Им интересно, когда какой-нибудь мужик в доме, хоть он им никто, посторонний дядя. Мальчикам надо, чтобы мужское воспитание было. Он вон их помогать взял, они довольны.

Харченко приготовил некоторые слова интимного свойства – тонкие, не прямые, он собирался в финале беседы намеками приоткрыть свои чувства и намерения, но теперь, после упоминания о детях, это стало невозможно. Он видел себя в своих планах любовником и другом Татьяны, но никак не мужем и уж тем более не приемным отцом ее детей.

Поэтому, сказав нейтрально и как бы из вежливости, что Татьяна прекрасно выглядит, он ушел.