– Вот и я тож… – заикнулся было связанный, но государь жестом оборвал его:

– Ну-ка, Ерема, ну-ка?

– Я-то, государь, вовсе не испужался, потому какие из нас, пешцев, бегуны от татарина? Наше дело – бить ево, покуль он те башку не смахнет аль сам ямана не запросит. Вот которы помоложе ратники, оне ведь про воевод наших и поверить могут. Особливо ежели не смыслит иной, што промеж рек-то против татарина стоять способней, нежель во чистом поле.

– Ай да Ерема! – глаза государя смеялись. – Дак чево ж ты, умная голова, тово-етово – не ответил при всех дураку сему бритому?

– Я-то ответил, государь, да ить он в другие сотни ходил и там небось брехал.

– Чей ты? – спросил Димитрий связанного. – Как звать?

– Гришка, с рязанской земли, беглый. Ты ж пытал меня, государь, о Бастрыке сгинувшем.

– Не врешь. Што ж ты, Гришка, воев моих смущаешь? Аль не ведаешь, што за вредные слухи карают, как за измену?

– Помилуй, государь, смущать других не хотел, сумленье часом нашло.

– Коли нашло сумленье, поди сотскому скажи аль прямо князю, который первым встретится. Зачем же такое орать, не подумавши? Пристукнули б тя мужики, и спроса с них нет. Война ж идет!

– Помилуй, государь.

– Самого тебя сумленье взяло аль кто подсказал?

– Авдей Кирилыч говорил нам, он в другой сотне. С коломянами-то совестно ему, разжалованному боярину, он и нас к суздальцам позвал. Помилуй!..

– Ступай на свое место, Гришка. За глупые слова завтра в битве оправдаешься. Развяжите.

Гришка бухнулся в ноги, ратники – озадаченно:

– Значится, што ж, зря мы ево?

– Не зря! Эй, отроче, налей воям по ковшу доброму.

Мужики, перекрестясь, благоговейно осушили по большому серебряному ковшу, поклонились, ушли довольные. Останутся жить – век вспоминать им этот ковш из государских рук.

Димитрий обернулся к воеводам, в запавших глазах – темень, холод, гнев.

– Ну, бояре? – будто за горло схватил словом. – Ну?

– Прости, государь, – Бренк потупился. – Там, в Коломне, я не все сказал об Авдее. Пожалел, думал, и без того наказан. Своих людей он не пускал в ополчение, пока я не вмешался.

– И ты молчал, зная приказ мой?! Ты, Бренк?

– Прости, государь.

– Что ж, коли так, его и судить не надобно. Он тот приказ мой знал и все же нарушил его. Тем он сам себя приговорил.

– Я казню пса, государь, – сказал Вельяминов. – Мы твои подданные, и наши руки – твои руки.

– Нынче же, при факелах, перед войском! По всей рати объявить, за что казнен вор и изменник.

Перед закатом отряды Орды увидели большое русское войско на правом берегу Дона и поспешили донести Мамаю. После невиданной вспышки бешенства, обретя речь, он выдавил:

– Дмитрий спешит увидеть свой позор!

– Поможем ему в этом, повелитель, – отозвался Темир-бек.

Земля гудела. Высокая жесткая трава стелилась под копыта конных тысяч, на розовый закат оседала степная пыль, пыль лежала на броне и лицах воинов. Мамай ехал, стискивая зубы. Мамай теперь знал отчетливо: Димитрий опередил его союзников и собирается сам навязать битву Орде. Этой дерзости москвитянам властелин Золотой Орды никогда не простит. И радости ударить первыми не доставит. Вызвал двух опытных мурз, прошипел сквозь зубы:

– Ты поскачешь навстречу Ягайле, ты – навстречу Ольгу. Скажите: если завтра на рассвете они не будут на Куликовом поле, их шкуры я прикажу натянуть на ордынские бубны.

Один осторожно спросил:

– Сказать им это твоими словами, повелитель?

– Если вы скажете другими, на бубны натянут ваши шкуры.

Трогая коня, подумал: «В который уж раз тороплю шакалов. Все напрасно. Теперь не успеют».

– Как служит Авдул? – спросил Темир-бека.

– Три дня богатур Авдул командует первой тысячей тумена, и три дня я спокоен за этих воинов. Плен дал ему новую злобу к врагу. А злоба питает силу.

Мамай знаком подозвал сотника охраны.

– Мой шатер поставить на Красном Холме.

В сумерках войско Орды облегало Красный Холм. Будь утро или даже полдень, Мамай не остановил бы туменов – множество раз убеждался он, как подавляет врага удар с ходу подвижными конными массами.