запоминает?.. Тупик, лестница с железными ступенями и перилами.

Званицкий обернулся. Солдат остался возле решетки, запирал дверь. Еремеев шел за ним. Рука в кармане френча. «Куда?» — взглядом спросил полковник,

— Наверх иди, ваше благородие, — спокойно произнес Еремеев. — Да не думай бежать. Отвоевался, иди теперь.

«Как много слов он говорит», — безразлично подумал Званицкий. Слова, слова, «иди», «отвоевался»… Глупость какая–то… А ведь он вспомнил, вспомнил наконец. И четко, ясно, будто и теперь перед глазами скользили эти сильно наклоненные влево, почти каллиграфические буковки письма, каким–то чудом дошедшего с оказией из далекой Маньчжурии.

«А при нашем штабе, напоминающем цирковое столпотворение Вавилонское, где каждый исполняет свой номер, появился нынче, дорогой друг Маркуша, молодой и бесспорно талантливый офицер. Зовут его Мишель Сибирцев… Кажется, мы с ним сойдемся накоротке». Петя Гривицкий, польский князь, писал ему в восемнадцатом. Вот откуда знал фамилию Сибирцева полковник Званицкий.

Он поднялся по ступеням и, повинуясь безмолвной команде Еремеева, пошел по новому длинному коридору, теперь уже к выходу. Через узкий проем там виднелась открытая дверь теплушки. И еще там было раскаленное солнце. Оно светило настолько ясно, что, когда после полутьмы коридора ступил полковник Званицкий на порог, его так ослепило, что он не услышал звука выстрела…

— Не реви, Малышев! — строго прикрикнул на помощника Нырков. Тот сидел с карандашом перед чистым листом бумаги и ладонью вытирал вспухшие глаза и хлюпающий нос. — Не смей реветь!.. Сейчас, сейчас… — Он словно чего–то ждал и все тер лысину клетчатым платком.

На перроне, где–то в отдалении хлопнул выстрел. На миг стих людской гомон, а затем возобновился с новой силой. Нырков выскочил из двери и вгляделся в толпу, туда, где стояли теплушки. Раскидывая людей и размахивая руками, к нему по перрону бежал Еремеев.

— Илья Иваныч! Товарищ Нырков!..

Нырков вошел в помещение, остановился, широко расставив ноги и заложив большие пальцы за ремень, спущенный чуть ниже живота, и требовательно посмотрел на Малышева.

— Пиши, Малышев… Тамбов… Губчека… Левину. Точка. При исполнении служебных обязанностей рукой белобандита смертельно… нет, пиши, тяжело ранен наш верный боевой товарищ… Пиши, пиши, Малышев!

В помещение ворвался задыхающийся Еремеев.

— Беда, большая беда!.. — с порога закричал он. — При попытке к бегству… товарищ Нырков, казните, не углядел! Убит заключенный, полковник Званицкий…

— Я понял, Еремеев, — холодно отстранил его Нырков. — Иди к себе. А ты, Малышев, давай пиши: уполномоченный ВЧК Сибирцев Михаил Александрович. Точка, Малышев. Подпись моя. Как обычно.

Нырков подошел к календарю за 1917 год — приложение к журналу «Нива», — взглянул на сегодняшнее число, прикинул разницу.

— Я лучше знаю, какая правда нужна нашей революции, — пробормотал он себе под нос и вздохнул. — Эх, Миша, а ты так ничего и не понял…

Шел четвертый от роду год молодой Советской Республике.

а, это был плен. Направленные па пего автоматы в руках небритых, одетых во все черное людей, их презрительные усмешки — плен, плен…

И черное… Пропагандист что–то говорил про «духов», одетых во все черное… Надо вспомнить что–то очень важное… Черное, черное… Черные птицы?.. Нет, аисты! Да, это «черные аисты», смертники, которые искупают свою вину только кровью неверных.

Рокотов пошевелился и застонал скорее от бессилия, чем от вспыхнувшей в плече боли: руки уже были связаны, и скорее всего, стропами его же парашюта. Он прикрыл глаза, чтобы хоть немного собраться с мыслями, но в бок ударили сначала ногой, потом прикладом автомата, и кто–то, наклонившись, сказал по– русски:

— Вставай.

А это, конечно же, было безумием — в январе поднять войска с техникой на Саланг.

«Обутые» в цепи «Уралы», КамАЗы, КрАЗы, «уазики», «бэтры» карабкались по забитым снегом галереям, загазованным тоннелям, голым, обледенелым склонам. Там, где они не могли преодолеть заносы, их сзади подталкивали ковшами тракторы и бульдозеры. На обледенелостях невыспавшиеся, продрогшие, злые «комендачи–дорожники», израсходовав весь запас песка, поливали трассу бензином и поджигали ее. Обогревшись у пылающей дороги, прогоняли наверх десяток–другой машин — и вновь матерились, лили бензин, грелись, гнали вперед «колеса».

«Гусеницы» — танки, БМП, самоходки — шли медленнее, но все же чуть надежнее. Правда, на наиболее опасных участках люди высаживались, и в машинах оставались только высунувшиеся как можно больше из люков механики–водители. Стараясь не щурить от колючего ветра, снежных зарядов и недосыпа глаза, они высматривали и высчитывали единственно верные прямые для своих машин, а значит, и для себя. И все равно: там, где летом проскакивали участки за час–полтора, ныне ползли по шестнадцать–восемнадцать часов.

И то, что войска, десятки раз уже обязанные сорваться в пропасти, быть засыпанными снежными лавинами, не выйти из крутых поворотов, — несмотря на все это, войска все же пробивались через перевал, это все равно было безумием и не должно было происходить.

Хотя еще большим безрассудством было другое — спускающиеся с перевала машины. Их было немного — в «ниточках» по пять–семь машин, но и им ошалелые «комендачи» выжигали лед и только не подталкивали бульдозерами, а придерживали ими норовящие скатиться в пропасть машины. И хотя в остальном все было похоже — и сидящие по пояс в люках механики–водители «бэтров» (авось удастся выскочить), и водители «колес» ехали с полуоткрытыми дверцами, отчего в кабинах наметало по колено снега. Но было еще одно, что разительно отличало два потока, движущихся навстречу друг другу.

Те, кто шел на Саланг, возвращались на Родину. Те, кто спускался, везли муку в Кабул, и здесь, на перевале, они видели последние советские посты. Внизу наших войск уже не было. Зато была, оставалась печально знаменитая Чарикарская «зеленка», из которой и при наших–то постах и заставах почти ежедневно обстреливались колонны. Поэтому именно им, спускавшимся, кто мог и успевал, поднимал руку: «Удачи». Он многое значил здесь, в Афганистане, поднятый в приветствии сжатый кулак.

Однако про то, что будет внизу, спускающимся пока не думалось: настоящее всегда кажется сложнее будущего.

— Осторожнее, Юра, еще один каточек, — сидящий в первом «Урале» старший машины подался к лобовому стеклу. — Что–то «комендачей» не видать.

— Вышли бы вы, товарищ старший лейтенант, из машины, — водитель, повторяя старшего, подался к