милости и права в том же роде, — одним словом, положение и жизнь этих злосчастных существ сильно улучшились как материально, так и нравственно. Однако этим благосостоянием они пользовались очень недолго.
Во второй половине зимы следующего года матушке доложили, что к ней явился человек с письмом княгини Г., муж которой держал Ваську у себя для обучения музыке. Княгиня сообщала, что ее покойный муж всегда имел желание купить Василия. Ввиду огромных музыкальных способностей этого человека он решил подарить ему свободу. Отказ бывшего владельца (то ость моего отца) продать ему этого крепостного причинил князю искреннее сокрушение. Овдовев и решив свято выполнить желание дорогого покойника, княгиня обращается к моей матери и возобновляет просьбу о продаже Василия вместе с его женою. Так же, как и ее покойный муж, она решила приобрести Василия не для того, чтоб сделать его своим крепостным, а исключительно с целью дать ему полную свободу и помочь развитию его блестящих музыкальных дарований. При этом княгиня просит мою мать сообщить ей, может ли состояться такая продажа и на каких условиях.
Моя мать, которая в 60-х годах, несмотря на свой уже преклонный возраст, сделалась истинною защитницею народа, последовательницею не на словах, а на Деле просветительных идей освободительной эпохи, за лет десять до этого совсем не понимала, как такая богатая и знатная женщина, как княгиня Г., может желать купить крепостного не для себя, а для того, чтобы дать ему свободу. Она слыхала, что тот или другой богатый помещик отпускал на волю кого-нибудь из своих крепостных, но за те или иные услуги себе или своему семейству, — это она понимала… Но купить крепостного исключительно для того, чтобы дать ему возможность развивать свои способности, да еще музыкальные, тогда это было выше ее понимания. Она много раз рассказывала нам впоследствии об этом, удивляясь своему тогдашнему непониманию таких элементарных вещей. Поэтому поступок княгини она отнесла к разряду 'барских затей'.
Хотя моя мать в конце концов оценила заслуги Васьки, но от времени до времени ей все же приходила в голову мысль, что не сегодня-завтра ее соседи явятся ее конкурентами по части продажи домашних сбережений, и тогда, несмотря на гениальные способности Васьки в этом отношении, ее торговля будет сведена на нет. Рем не менее ей очень не хотелось, очень жалко было расставаться с Ваською и его женою, к которым она сильно привязалась в последнее время. Все эти причины заставили ее назначить за эту супружескую чету 1500 рублей, в расчете, что княгиня никак не даст такой суммы.
Каково же было ее изумление, когда через несколько недель после этого к крыльцу подкатила пустая, запряженная парою бричка, кучер которой подал матушке пакет с деньгами и письмо от княгини: она не только посылала всю затребованную от нее сумму, но прибавляла еще несколько десятков рублей на хлопоты для того, чтобы все бумаги о продаже их были как можно скорее оформлены и доставлены ей.
Это событие поразило не только нашу семью, но и всех крестьян. Весть об этом быстро разнеслась по деревням. На другой день (это было воскресенье) весь наш огромный двор был запружен мужиками, бабами и крестьянскими ребятами. Несмотря на насмешки над этой четой, все пришли с нею проститься и посмотреть на невиданное до тех пор у нас зрелище. Взгляд крестьян на этот инцидент был почти такой же, как и у их барыни: они допускали, что княгиня могла купить Ваську и Минодору за неслыханно высокую цену, — 'ведь паны даже за собак платили тысячи', — но они не могли переварить того, что Ваську покупают, дарят ему свободу, оказывают ему барскую честь — посылают за ним не простую, мужицкую телегу, а панский экипаж с кучером на козлах, и все это за его 'трынканье на скрипке': это было для них чем-то головокружительным.
Многие из крестьян полагали, что виновники торжества 'задерут теперь нос' перед ними, будут корить их за насмешки… Никто из них не ожидал того, что пришлось увидеть: Минодора и особенно Васька оказались совершенно убитыми, последний даже еле держался на ногах.
Мы все высыпали на парадное крыльцо. Сразу водворилось какое-то торжественное молчание. Васька рыдал так отчаянно, что весь его сутуловатый высокий стан судорожно сотрясался. Пошатываясь из стороны в сторону, он подошел к матушке и бухнул ей в ноги. Она тоже плакала, дрожащими руками поднимала над ним образ и благословляла его. Но Васька уже не мог встать: двое парней подскочили к нему с той и с другой стороны и помогли ему подняться. После этого он упал на колени перед нянею, а затем и перед каждым из нас; парни каждый раз поднимали его под руки; земно кланялся он и толпе собравшихся крестьян. Но тут поднялся такой общий плач, вой и рыдания, что мы все бросились в комнаты.
Слезы крестьян были вполне искренними и не противоречили их прежнему отношению к уезжавшим. Они смеялись над Ваською и его женою потому, что, будучи такими же крепостными, как и остальные, они сторонились их. Теперь же они тронули крестьян тем, что, хотя их купили 'за такие деньжищи' и везут с почетом, они не только не возгордились, но все приняли со смирением, земно кланялись народу.
— Ах, господи! — говорила няня, вытирая слезы и входя в комнаты, где мы ее ожидали. — Уж так-то жалостливо Васька прощался, так жалостливо!.. Всю душеньку вымотал!.. Ведь его еле живого усадили. Тяжко ему, бедненькому, с гнездышком родименьким расставаться!.. Видно, боязно ему к княгинюшке ехать…
— Да что ему княгиня! Теперь он вольный казак! — перебила ее матушка.
— Вот он из-за того-то так и убивался, сердечный!
— Как из-за того?
— Известно, матушка барыня, из-за этой самой воли! Я вот как рассуждаю: был он крепостной, значит, подначальный, и весь предел ему твердо был обозначен. С утра до поздней ноченьки знал он, что делать: дров поди наколи, а теперь марш в кузницу, али там на мельницу, и так всякий часок… Значит, нечего тебе голову думкой ломать али какой заботой сердце сушить… И ешь ты свой хлебушко беспрепятственно… Известно, как полагается простому человеку, без барских затеев, без соусов… Но ведь на то ты и простой мужик, раб, крепостной человек! Ну, а теперь на воле, без старшого изволь сам все удумать… Каждое дельце свое, каждое словцо сам обмозгуй…
— Ах, няня: и не глупый ты человек, а ведь какой вздор ты городишь! Разве можно сравнивать положение крепостного с свободным человеком! Разве ты не видишь, что творится кругом? Какое тиранство, бесчеловечье повсюду!
— Так ведь я, матушка барыня, про нашего Ваську вспоминаю! Как ему, значит, было жить у нас. А как вы изволите сказывать насчет бесчеловечных помещиков, так я вам осмелюсь доложить, что у таких-то еще лучше крепостному: если со смирением крест свой принять, так к лику святых угодников сопричтен будешь…
— Ну, уж ты насильно даже в рай собираешься гнать! Да мы эти рассуждения оставим. Нам с тобой, как ты говоришь, «удумать» да «обмозговать» вот что нужно: кто нам заменит теперь Ваську и Минодору? Чтобы что-нибудь продавать из хозяйства, теперь нечего и думать, только этим к воровству мужиков приучать будешь. Но ведь без человека для поручений — не обойтись!.. Кого же мы посылать будем? Кто будет у нас горничной?
И они сообща долго перебирали по именам дворовых женщин и девушек; наконец остановились на Домне, бывшей у нас горничной в городе. Как ей, так и мужу ее Ивану был поручен надзор за скотом; она к тому же состояла и коровницею. Когда решено было взять в качестве горничной Домну, наши говорили, что она никогда не заменит Минодору: она далеко не так хорошо исполняет чистую работу, не такая честная и услужливая. Тем не менее оказалось, что Домна — единственная возможная кандидатка на должность горничной: все остальные подходили еще менее ее. А для исполнения поручений никто не мог заменить Василия: приходилось посылать то одного, то другого. При этом то и дело выходили «истории»: то посланный по безграмотности покупал не то, что следовало, то по беспамятности забывал о том, что было крайне необходимо, то, получив деньги, где-то «обронил» их, то покупка обошлась слишком дорого, то потратил на постоялом более, чем рассчитывала матушка, то возвращался пьяным и в известной сумме не мог дать отчета.
Матушка с сокрушением вспоминала Ваську. Когда эти сетования происходили при Заре, он не пропускал случая попрекнуть матушку ее переменчивым мнением относительно Василия, и хотя он оканчивал это своей обычной фразой: 'Вы злитесь на меня за то, что я говорю правду', — он получал в награду свою порцию трепки, но его, как истинного проповедника правды, это не смущало.
Чтобы покончить с Васькой, скажу только, что полученные нами сведения о его судьбе были крайне скудны. Через полгода после его отъезда он написал Саше о том, что он и его жена живут с княгинею в
