— Если?

— Нет никаких «если».

— Черт!

— Не кипятись, милый. Это всего лишь луна.

Они расстались в молчании.

Пришел ноябрь, время забастовок: для Майлза — безделье, какого не ищешь и не ценишь, одинокое времяпрепровождение, когда балетная школа все работала и работала, а дом смерти стоял холодный и пустой.

Клара стала жаловаться за нелады со здоровьем. Она полнела.

— Просто чудо какое-то, — говорила она поначалу, но перемена встревожила ее. — Может, это из-за зверской операции? — спрашивала она. — Я слышала, что причина, почему усыпили одну из кембриджских девушек, в том, что она неудержимо становилась все толще и толще.

— Она весила девятнадцать стоунов,[189] — сказал Майлз. — Знаю об этом потому, что доктор Бимиш как-то упомянул. У него стойкое профессиональное неприятие операции Клюгманна.

— Я собираюсь на прием к начальнику медицинского управления. Теперь там новый.

Когда Клара вернулась после приема у врача; Майлз, все еще остававшийся без дела из-за забастовщиков, поджидал ее среди картин и фарфора. Она села рядом с ним на кровать и попросила:

— Давай выпьем.

Они пристрастились пить вино вместе, хотя удавалось это очень редко: вино стоило дорого. Вид и марку вина определяло государство. В этот месяц был выпущен портвейн «Прогресс». Клара держала его в темно-красном графинчике из богемского стекла с белым резным узором. Стаканы были современные, небьющиеся и неприглядные.

— Что сказал доктор?

— Он очень мил.

— Ну и?..

— Гораздо умнее того, что был прежде.

— Он сказал, связано это как-то с твоей операцией?

— О да. Все из-за нее.

— Он может тебя излечить?

— Да, он думает, что сможет.

— Хорошо.

Они пили вино.

— Тот первый доктор сделал поганую операцию, так?

— Еще какую поганую-то. Новый доктор говорит, что я — уникальный случай. Видишь ли, я беременна.

— Клара!

— Да, вот это сюрприз, правда?

— Тут надо подумать, — сказал Майлз.

Он подумал.

Вновь наполнил стаканы.

И сказал:

— Бедненькому зверенышу крупно не повезло, что он не сирота. Не так-то много выпадет ему возможностей. Если это мальчик, мы должны постараться и зарегистрировать его как рабочего. Конечно, может быть и девочка. Тогда, — радостным тоном, — мы сделали бы из нее танцовщицу.

— Ой, даже не упоминай про танцы, — вскричала Клара и неожиданно принялась плакать. — Не говори со мной о танцах.

Слезы у нее катились градом. То была не просто вспышка, а глубокая, несдерживаемая, неутешная скорбь.

На следующий день она пропала.

Приближалась рождественская волна Санта-Клаусов. Магазины были забиты низкопробными куколками. Дети в школах пели старые песенки про мир и добрую волю. Забастовщики вернулись на работу, с тем чтобы попасть под праздничную премию. Вновь на елках светились электрические гирлянды, и вновь ревели топки в своде безопасности. Майлз получил повышение. Теперь он сидел рядом с помощником регистратора и помогал штемпелевать и складывать в папки документы умерших. Теперь работа была поутомительнее, чем та, к какой он привык, и Майлз изголодался по обществу Клары. Гас свет в своде, гасли лампочки на древе доброй воли на автостоянке. Он прошел полмили по барачному поселку до жилища Клары. Другие девушки поджидали своих супругов или отправлялись отыскивать их в рекреаториум, а дверь Клары была за замке. В записке, приколотой к двери, говорилось: «Майлз, убегаю совсем на чуть-чуть. К.». Сердитый и озадаченный, он вернулся к себе в общежитие.

У Клары, в отличие от него самого, по всей стране были и дяди, и кузены. С тех пор как ее прооперировали, она стеснялась гостить у них. Теперь же, предположил Майлз, она среди них находит себе убежище. То, как она сбежала, настолько отличалось от обычной ее нежности и кротости, что мучило его больше всего. Всю рабочую неделю он ни о чем больше и не думал. Звучавшие в голове его укоризны на полутонах сопровождали все, чем бы он ни занимался в течение дня, а ночью он лежал без сна, повторяя про себя каждое из сказанных ими слов, каждый жест ласки и близости.

На следующей неделе мысли о ней сделались судорожными и непреходящими. Предмет этих мыслей угнетал его невыразимо. Он изо всех сил старался выбросить их из головы, как иной, возможно, старался бы подавить приступ икоты, — и оказывался так же бессилен. Судорожно, машинально мысли о Кларе возвращались. Он хронометрировал: с очередностью каждые семь минут. Он засыпал с мыслью о ней и просыпался, думая о ней. Зато в перерывах он спал. Обратился к управленческому психиатру, который сообщил, что Майлза гнетет бремя ответственности за отцовство. Только ведь покою в мыслях ему не давала не Клара-мать, а Клара-предательница.

Через неделю он думал о ней каждые двадцать минут. Еще через неделю мысли о ней утратили постоянство, хотя являлись часто, но лишь тогда, когда что-то вне его самого напоминало ему о ней. Он стал поглядывать на других девушек и решил, что — исцелен.

Проходя темными коридорами свода, он сурово вглядывался во встречных девушек, а те в ответ нахально глазели на него. Как-то одна из них остановила его и сказала:

— Я вас видела раньше с Кларой. — При упоминании ее имени всякая заинтересованность в другой девушке растворилась в боли. — Я навещала ее вчера.

— Где?

— В больнице, разумеется. Вы разве не знали?

— И что с ней такое?

— Она нипочем не скажет. И никто другой в больнице не скажет. Она — совершенно секретная. Спросите меня, я бы сказала, что с ней какой-то несчастный случай произошел и тут замешан какой-нибудь политик. Не вижу никакой другой причины для всей этой суматохи. Она вся сплошь перебинтована и весело щебечет, как жаворонок.

Назавтра, 25 декабря, был День Санта-Клауса, но Центр эвтаназии работал, поскольку считался службой первой необходимости. Уже затемно Майлз прошелся до больницы, одного из незавершенных строений, сплошь из бетона, стали и стекла с фасада и беспорядочно лепившихся друг к другу бараков позади. Вахтер в вестибюле неотрывно смотрел на экран телевизора, где шла какая-то старая невразумительная народная сказка, которую прошлые поколения разыгрывали на День Санта-Клауса и которую снова поставили, переработав, как представляющую исторический интерес.

Дело касалось служебных обязанностей вахтера, поскольку клиника оказывала услуги, связанные с материнством, еще до времен нынешнего благоденствия. Он сообщил номер палаты Клары, не отрывая взгляда от странного представления о быке и осле, старце с фонарем и молодой матери.

— Люди тут все время жалуются, — проворчал он. — Им бы стоило понять, каково оно приходилось до прогресса-то.