шлепок, взмах-шлепок — бумаги переворачивались и покрывались оттисками.

— Вот он вы, мистер Пластик, — произнес заместитель шефа, вручая Майлзу не просто бумаги, а — новорожденного.

Наконец у Майлза прорезался голос:

— Что я должен сделать, чтобы вернуться сюда?

— Будет вам, будет, помните: вы теперь перевоспитанный. Теперь ваш черед вернуть государству часть тех услуг, какие оно вам оказало. Сегодня утром вы явитесь в службу зональных передвижений. Транспорт обеспечен. Да пребудет государство с вами, мистер Пластик. Будьте внимательны, вот ваше свидетельство человеческой личности, которое вы уронили, — крайне важный документ.

Спутник-Сити, один из сотни таких же замышленных созидательных свершений, еще и первого десятилетия не отметил, а свод безопасности уже заметно обветшал. Такое название носило большое величественное здание, вокруг которого, по замыслу, и должен был располагаться город. На архитектурной модели давший имя сооружению свод выглядел вполне пристойно: мелковат, конечно, зато в размахе компенсировал все, чего недобирал в высоту, — смелый опыт осуществления какого-то нового ловкого приема в строительстве. Однако, ко всеобщему удивлению, когда сооружение поднялось и его стало видно с земли, свод банально пропал. Он навсегда скрылся среди крыш и стыковочных конструкций вспомогательных крыльев здания и уже больше никогда не был виден снаружи, разве что летчикам да верхолазам. Осталось только название. В день сдачи объекта, окруженного массой политиков и народных хоров, громадная глыба строительных материалов сверкала как с иголочки во всем радужном великолепии стекла и нового бетона. Вскоре, во время одной из довольно частных международных паник по выходным, здание замаскировали, а окна его затемнили. Уборщиков и мойщиков было мало, да и те обычно бастовали. Так что свод безопасности оставался заляпанным и замаранным — единственное постоянное сооружение Спутник-Сити. До сих пор не было ни квартир для рабочих, ни озелененных «спальных районов» для служащих, ни парков, ни игровых площадок. Все это значилось лишь на вычерченных планшетах в кабинете инспектора- землеустроителя, оборванных по краям, в кругах, оставленных донышками чайных чашек. Проектировщик их уже давным-давно был кремирован, и пепел его развеян среди зарослей щавеля и крапивы. В своде безопасности, таким образом, сходились (даже больше, чем то заранее ожидалось) все чаяния и удобства города.

Служащие существовали в непреходящем полумраке. Огромные листы стекла, призванные «заманивать» солнце, пропускали лишь хилые лучики света, просачивавшиеся сквозь щелки в покрывшей их смоле. Вечером, когда включалось электричество, то там, то тут появлялось слабенькое свечение. Когда же (часто) электростанция «сбрасывала нагрузку», служащие прекращали работу рано и ощупью добирались до своих затемненных лачуг, где в никчемных холодильниках тихо портились их крохотные пайки. В рабочие дни служащие, мужчины и женщины, усталой муравьиной цепочкой кругами тащились среди окурков вверх и вниз по тому, что некогда было шахтами лифтов, — молчаливая, убогая, мрачная процессия.

Среди этих паломников сумрака все недели, последовавшие за высылкой из Маунтджоя, передвигался и изгнанный Майлз Пластик.

Он работал в ведущем управлении.

Эвтаназия поначалу не практиковалась в созданной в 1945 году службе здравоохранения, ее ввели тори[179] в попытке привлечь голоса престарелых и смертельно больных. Во времена коалиции[180] Бевана — Идена[181] такого рода услуга вошла в общую практику и тут же стала популярной. Союз учителей настаивал на ее применении к трудновоспитуемым подросткам. Иностранцы приезжали воспользоваться эвтаназией в таких количествах, что иммиграционные власти отныне давали от ворот поворот владельцам билетов в один конец.

Майлз осознал важность своего назначения, еще даже не приступив к работе. В первый вечер появления в общежитии его окружили, чтобы порасспросить, коллеги — мелкие служащие.

— Эвтаназия? Я так скажу: тебе повезло. Вкалывают они, понятно, основательно, зато это единственное управление, которое расширяется.

— Ты и оглянуться не успеешь, как тебя повысят.

— Святое государство! У тебя, должно, лапа есть. Только очень пронырливые ребята попадают в эвтаназию.

— Я уже пять лет в противозачатке. Там полный тупик.

— Слух есть, через год-другой эвтаназия приберет к рукам пенсии.

— Ты, должно быть, сирота.

— Так и есть.

— Тогда понятное дело. Сиротам все сливки достаются. А я всю жизнь в полной семье, помоги мне государство.

Такое уважение и неприкрытая зависть, конечно же, щекотали самолюбие. Хорошо было иметь прекрасные перспективы, пусть пока обязанности у Майлза и довольно скромны.

Он значился самым младшим из мелких служащих, составлявших штат в шесть человек. Начальником управления был пожилой человек, которого звали доктор Бимиш, мужчина, чей характер сформировался в нервные тридцатые годы, ныне сильно озлобленный, как и большинство его сверстников, тем, во что вылились его ранние надежды. В горячей своей юности он подписывал манифесты, вскидывал сжатый кулак в Барселоне, делал абстрактные рисунки для «Горизонта»,[182] стоял рядом со Спендером[183] во время грандиозных сходок юных и везде и всюду «писал хвалы» фешенебельному ресторану «Последний вице-король». И вот теперь пришла награда за труды. Он занимал самый завидный пост в Спутник-Сити и, злобствуя, работал из рук вон плохо. Доктор Бимиш ликовал при любом послаблении служебных тягот.

Говорили, что в Спутник-Сити самый плохой Центр эвтаназии в государстве. Пациентов доктора Бимиша так долго мариновали в очередях, что те частенько умирали естественной смертью до того, как он находил для себя удобным отравить их.

Имевшийся в распоряжении доктора Бимиша небольшой штат уважал его. Все они были из класса служащих, поскольку это составляло часть маленькой жуткой игры в сумасбродную экономию, которую вел доктор Бимиш с вышестоящими властями. Его управление, убеждал он, при своих нынешних ассигнованиях не может себе позволить нанять рабочих. Даже истопник и девушка, отправлявшая ненужные зубные протезы в Центр зубного перераспределения, были младшими служащими.

Младшие служащие были дешевы и их было хоть пруд пруди. Университеты выпускали их тысячами каждый год. Что говорить, если со времени подстрекательской кампании за принятие Закона о промышленности 1955 года,[184] освободившего рабочих от налогообложения (эта великая и популярная мера реформы сплотила ныне неизменное коалиционное правительство), образовалось гнусное одностороннее движение «интегрирования» (так это называлось) служащих, образование которых дорого обходилось государству, в ряды рабочих.

Обязанности Майлза никакого особого умения не требовали. Ежедневно в десять утра управление открывало свои двери перед изможденными благоденствием людьми. Майлз и был тем, кто открывал двери, сдерживал чересчур нетерпеливых и допускал первую полудюжину, после чего он же закрывал двери перед томившимся в ожидании множеством народу до тех пор, пока вышестоящий служащий не подавал знак допустить следующую партию.

Попавшие внутрь на короткое время оказывались под его присмотром: он располагал их по порядку, следил, чтобы никто не лез без очереди, и для их развлечения настраивал телевизор. Вышестоящий служащий опрашивал пациентов, проверял их документы и подготавливал к конфискации их собственность. Майлз никогда не бывал за дверью, через которую пришедшие, в конце концов, один за другим направлялись. Легкий запашок цианида порой давал знать о таинствах за ее порогом. Он же тем временем прибирал комнату ожидания, опоражнивал мусорные корзины и заваривал чай: работа, не требующая квалификации, — для такой утонченные изыски Маунтджоя оказывались чересчур уж роскошным ученичеством.

В общежитии те же самые репродукции Леже и Пикассо, преследовавшие его повсюду в детстве, опять взирали на него со стен. В кино (в лучшем случае он мог позволить себе сходить туда раз в неделю)