вымеренном расстоянии киоски, где некогда продавались почтовые открытки, кофе и целебная вода. Здесь, хотя бы на часок в день, под ласковым осенним солнышком майор Гордон мог забыть о войне. Не раз во время своих прогулок он встречал мадам Кануи, отдавал ей честь и улыбался.

Потом, через неделю, он получил из своего штаба в Бари радиограмму, гласившую:

«Исследовательская группа юнрра[166] запрашивает подробности перемещенных лицах Югославии тчк доложите любых вашем участке».

Майор ответил:

«Сто восемь евреев».

На следующий день (радиосвязь действовала только по два часа в сутки) отстучали:

«Ускорьте подробные данные по евреям имена национальность условия».

Так что долг вывел майора из садов на улицы, где меж оштукатуренных раковин еще цвели лимонные деревья. Он прошел мимо оборванных чванливых партизан (все молодые, некоторые едва ли не дети), девушек в боевом наряде, перевязанных, позвякивающих медалями, с фанатами на ремне, непорочных, веселых, бесполых, едва ли на людей похожих, выросших на горных бивуаках, распевающих патриотические песни, сидевших на корточках рука об руку вдоль тротуаров, где всего несколько лет назад ковыляли ревматики с зонтиками и легким чтивом.

Евреи размешались в школе возле разрушенной церкви. Бакич привел его туда. Здание было погружено в полутьму, поскольку все стекла в окнах были разбиты и заменены кусками фанеры и жести, подобранными на других развалинах. Мебели не было никакой. Обитатели по большей части лежали кучками в небольших гнездах из соломы и тряпья. Когда майор Гордон с Бакичем вошли, лежавшие поднялись, встали на ноги и укрылись у стен и в темных уголках; некоторые в знак приветствия подняли сжатые кулаки; другие покрепче прижали к груди свой нехитрый скарб. Бакич подозвал одного из евреев и принялся грубо выспрашивать его на сербскохорватском.

— Этот говорит, что остальные пошли по дрова. А эти больные. Что вы хотите, чтоб я им сказал?

— Скажите, что американцы в Италии хотят им помочь. Я пришел, чтобы узнать и потом доложить, что им нужно.

Сказанное тут же вернуло людей к жизни: все заговорили разом, окружили пришедших, к собравшимся присоединялись обитатели других помещений здания, пока вокруг майора Гордона не собралось никак не меньше трех десятков страждущих. Каждый яростно требовал первое, что на ум приходило: иголку, лампу, сливочное масло, мыло, подушку, — звучали и отдаленные мечтания: переезд в Тель-Авив, самолет до Нью-Йорка, известия о сестре, оставшейся в Бухаресте, место в больнице.

— Вы ж видите, они все хочут всякого-разного, а тут ведь их только половина.

Минут около двадцати ошеломленный майор Гордон слушал этот гвалт, чуть ли не задыхаясь, и наконец не выдержал:

— Вот что: полагаю, я увидел достаточно. Ничего больше я в этой толпе не узнаю. Прежде чем мы сможем хоть что-то сделать, придется нам их как-то организовать. Им необходимо составить собственный список. Хотелось бы отыскать ту венгерку, которая говорит по-французски. В ней было что-то здравое.

Бакич разузнал и доложил:

— Она не здеся живет. Муж ее работает по электрическому освещению, а потому они получили себе домик в парке.

— Хорошо, давайте-ка выберемся отсюда и попробуем ее отыскать.

Они вышли из здания и были встречены свежестью воздуха, солнечным светом и компаниями поющих юных воительниц. Майор Гордон с удовольствием вдохнул полной грудью. Это был мир, который он понимал: оружие, армия, союзники, враг, раны, наносимые и честно полученные. Очень высоко над ними армада то и дело сверкавших в лучах солнца бомбардировщиков с гулом ползла по небу в идеальном строю ежедневным своим маршрутом от Фоджи[167] до целей восточнее Вены.

— Опять идут, — произнес майор. — Вот уж не хотел бы оказаться внизу, когда они разгрузятся.

Одна из его обязанностей состояла в том, чтобы поражать воображение партизан мощью союзников на примерах громадных разрушений и кровавых битв на далеких полях сражений, которые в один прекрасный день так или иначе принесут счастье и сюда — тем, о ком, казалось, позабыли. Майор прочитал Бакичу небольшую лекцию о сверхмощной фугасной бомбе и групповом бомбометании. Однако все это время какая-то другая часть его мозга пребывала в неспешной работе. Он увидел нечто совершенно новое, и, чтобы разглядеть это ясно, нужен был новый взгляд: человечность у самого дна, страдания совсем другого порядка, нежели все предполагавшееся им прежде. Пока это еще не вызвало у него ни ужаса, ни жалости. Его стойкому шотландскому разуму требовалось некоторое время, чтобы усвоить пережитое.

Дом Кануи они отыскали. Это был сарай для хранения садового инвентаря, отгороженный кустарниками от общественного парка. Единственная комната, земляной пол, кровать, стол, свисающая электрическая лампочка: в сравнении со школьным зданием место восхитительного уюта и уединения. В тот день майор Гордон внутренней обстановки не увидел, поскольку мадам Кануи, развешивавшая выстиранное белье на веревке возле сарая, увела его подальше, сказав, что муж спит.

— Он всю ночь был на ногах, только почти к полудню домой пришел. Какая-то поломка случилась на станции.

— Так точно, — кивнул майор Гордон, — мне пришлось спать ложиться уже в темноте, в девять часов.

— Все время что-то ломается. Все совершенно изношенное. Он никак не может найти нужного топлива. И все кабели прогнили. Генерал не понимает и во всем винит мужа. Часто его всю ночь дома не бывает.

Майор Гордон отпустил Бакича и заговорил о ЮНРРА. Мадам Кануи отнеслась к этому совсем не так, как несчастные в школьном здании: то ли в силу молодости, то ли — некоего подобия обеспеченности.

— Что они могут сделать для нас? — воскликнула она в отчаянии. — Как смогут? Зачем им это? От нас никакого проку. Вы сами нам об этом говорили. Вам нужно с комиссаром повидаться, иначе он подумает, что тут какой-то заговор затевается. Мы не можем ничего поделать, ничего принять без разрешения комиссара. Вы только еще больше бед на нас накличете.

— Но вы по крайней мере можете составить список, который нужен в Бари.

— Да, если это позволит комиссар. Моего мужа уже спрашивали, почему я вела беседы с вами. Он очень расстроился. Генерал уже начинал доверять ему. Теперь они считают, что он связан с британцами, а прошлой ночью, когда освещение не сработало, проходило важное совещание. Лучше, если вы ничего не станете делать, а если делать, то только через комиссара. Я знаю этих людей. Мой муж работает сними.

— Вы у них на довольно привилегированном положении.

— И вы уверены, что по этой причине я не хочу помочь моему народу?

Нечто вроде подобных мыслей мелькало у майора Гордона в голове. Теперь же он, помолчав, взглянул на мадам Кануи и устыдился:

— Нет.

— По мне, подумать так было бы естественно, — печально вздохнула мадам Кануи. — Не всегда верно то, что страдание делает людей бескорыстными. Но порой — делает.

К себе майор Гордон вернулся, погруженный в задумчивость, что было для него необычно.

Партизаны привыкли вести ночной образ жизни. По утрам они спали допоздна, до середины дня ничего не делали, если не считать перекуров, завтракали уже после полудня, а потом, ближе к закату солнца, казалось, оживлялись. Немалую часть своих совещаний они проводили с наступлением темноты.

В тот вечер майор Гордон уже собирался лечь спать, когда его вызвали к генералу. Они с Бакичем, спотыкаясь, пошли по следам тележной колеи к вилле, где обитал генеральский штаб. Выяснилось, что их поджидают генерал, его первый заместитель комиссар и еще старый адвокат, которого называли министром внутренних дел.

На большинстве встреч в этой комнате речь шла о поставках. Генерал представлял подробный,