— Будем говорить по-французски. Всех вас пригласить в дом я не могу. Вам троим лучше зайти, оставив остальных во дворе.

Бакич сердито свел брови. В толпе зашумели. Потом троица, пугливо кланяясь, переступила порог, тщательно вытирая обветшалую обувь, прежде чем ступить на шершавый дощатый пол дома.

— Бакич, вы мне не понадобитесь.

Шпик вышел и отвел душу на толпе, прогнав людей со двора на тропку.

В комнате, где жил майор Гордон, было всего два стула. Один он взял себе, второй предложил женщине. Мужчины, встав позади, принялись подсказывать ей. Между собой они говорили на смеси немецкого и сербскохорватского. Адвокат немного владел французским: достаточно, чтобы внимательно вслушиваться во все, о чем говорила женщина, и перебивать. Бакалейщик, упершись взглядом в пол, казалось, не проявлял интереса к происходящему. В число парламентеров он попал потому, что пользовался уважением и доверием ожидавшей толпы. Когда-то у него было крупное дело — его магазины вели торговлю во всех селах Боснии.

Женщина, мадам Кануи, с неожиданной горячностью отмахнулась от своих советчиков и повела рассказ. Люди, собравшиеся снаружи, объяснила она, это уцелевшие узники итальянского концентрационного лагеря на острове Раб. Большинство из них югославы, хотя некоторые, как и она сама, беженцы из Центральной Европы. Они с мужем в 1939 году направлялись в Австралию, документы у них были в порядке, мужа в Брисбене ожидала работа. Потом их настигла война.

После бегства короля усташи[165] взялись за массовое уничтожение евреев. Итальянцы согнали их в одно место и перебросили на Адриатику. Когда Италия капитулировала, партизаны в течение нескольких недель удерживали побережье. Они переправили евреев на материк, призвали в армию всех, кто по виду был способен к полезной работе, а остальных посадили в тюрьму. Ее мужа приписали к армейскому штабу в качестве электрика. Потом нагрянули немцы, партизаны бежали, прихватив евреев с собой. И вот они здесь, в Богое, сто восемь человек, чуть ли не умирающих с голоду.

Майор Гордон не был наделен воображением. Сложности исторической обстановки, в какой он оказался, доходили до него в довольно простых понятиях «друзей» и «врагов», а также первостепенной важности военных усилий. Он не имел ничего ни против евреев, ни против коммунистов. Он хотел разбить немцев и отправиться домой. А тут, как представлялось, множество надоедливых гражданских лиц становились помехой на пути к этой цели. И он бодро выговорил:

— Что ж, поздравляю вас.

Мадам Кануи бросила на него быстрый взгляд, желая убедиться, уж не издевается ли он над ней: нет, не издевается, — и продолжила слушать англичанина с печальным озадаченным удивлением.

— В конце концов, — продолжил майор, — вы среди друзей.

— Да, — произнесла она нарочито скорбно, чтобы он почувствовал иронию, — мы слышали, что британцы и американцы друзья партизан. Значит, это правда?

— Конечно же, правда. Отчего же, по-вашему, я здесь?

— Правда, что британцы и американцы идут сюда, чтобы завладеть страной?

— Первый раз слышу такое.

— Но ведь хорошо известно, что Черчилль друг евреев.

— Простите, мадам, но я попросту не понимаю, какое отношение к этому имеют евреи.

— Так ведь мы же евреи. Нас сто восемь человек.

— И каких же действий от меня вы ожидаете по этому поводу?

— Мы хотим уехать в Италию. У некоторых из нас там есть родственники. В Бари имеется организация помощи жертвам геноцида. У нас с мужем на руках документы для проезда в Брисбен. Только отправьте нас в Италию — и мы перестанем быть для вас докукой. Мы не можем жить так, как живем здесь. Когда настанет зима, мы все умрем. Мы слышим, как почти каждую ночь садятся аэропланы. Три аэроплана смогут взять нас всех. У нас не осталось никакого багажа.

— Уважаемая моя мадам, эти военные самолеты перевозят необходимое военное снаряжение, раненых и начальство. Я очень сожалею, что вам приходится тяжело, но так же живется и множеству других людей в этой стране. Теперь уже осталось недолго. Мы добились, чтобы немцы побежали. Я надеюсь к Рождеству быть в Загребе.

— Мы не должны возмущаться действиями партизан?

— При мне — нет. Послушайте, позвольте угостить вас чашкой какао. А потом меня ждет работа.

Подойдя к окну, майор попросил Бакича принести какао и печенье. Пока угощение подавалось, адвокат произнес по-английски:

— На острове Раб нам было лучше.

А потом неожиданно все трое на самых разных языках пустились жаловаться — на свое жилье, на то, что украли принадлежавшие им вещи, на скудное питание. Если бы Черчилль знал, то устроил бы так, чтобы их отправили в Италию, но майор Гордон лишь сказал:

— Если бы не партизаны, вы бы сейчас были в лапах у нацистов.

Но теперь это слово не внушало евреям ужаса. Они безнадежно пожимали плечами.

Одна из вдов внесла поднос, уставленный чашками и жестянкой с печеньем.

— Угощайтесь, — предложил майор Гордон.

— Скажите пожалуйста, сколько штучек мы можем взять?

— О, по две или три.

Со сковывающим самообладанием каждый отобрал по три печенья, следя за тем, как бы другие не опорочили встречу жадностью. Бакалейщик пошептался с мадам Кануи, и та пояснила:

— Он говорит, не позволите ли вы ему приберечь одно печенье для друга?

У мужчины слезы стояли в глазах, когда он вдыхал запах какао: были времена, когда он мешками его ворочал.

Парламентеры собрались уходить. Мадам Кануи предприняла последнюю попытку вызвать сочувствие майора:

— Не будете ли вы столь любезны, чтобы пойти и осмотреть место, куда нас поместили?

— Прошу меня простить, мадам, это просто не мое дело. Я офицер связи на военной службе — и не более того.

Все трое смиренно и чрезмерно поблагодарили его за какао и вышли из дома. Майор Гордон видел, как они заспорили во дворе. Мужчины, по-видимому, считали, что мадам Кануи неправильно повела дело. Потом Бакич выпроводил их вон. Майор Гордон видел, как сомкнулась вокруг троих посланцев толпа и как двинулась она по дороге под галдеж из объяснений и упреков.

В Бегое имелись термальные источники. Им и был обязан маленький городок своим появлением. Никогда не будучи фешенебельным курортом на водах, он привлекал к себе настоящих инвалидов со скромным достатком со всей габсбургской империи. Правление сербов очень мало изменило его — до 1940 года городок сохранял свой австрийский стиль, — зато сейчас здесь все вокруг было разрушено. Здесь сражались партизаны и усташи — точнее, и те и другие поджигали городок и оставляли. Большинство домов сровнялись с землей, а их обитатели обосновались в подвалах или импровизированных убежищах. Обычный распорядок дня не требовал от майора Гордона присутствия в городе, поскольку начальство и военные располагались в таких же, как и у него, деревенских домиках на окраинах, зато он ежедневно частенько наведывался в маленький парк и городские сады. Разбитые шестьюдесятью годами ранее, они были очаровательны и, как ни удивительно, все еще содержались в порядке двумя старыми садовниками, которые по-прежнему потихоньку пропалывали сорняки и подрезали деревца, даже когда улицы полыхали огнем пожаров и назойливо строчили пулеметы. В парке среди редких деревьев петляли прогулочные дорожки, стояли статуи, имелось возвышение для оркестра, а также пруд с карпами и диковинными утками и декоративные клетки, оставшиеся от некогда имевшегося тут маленького зоопарка. В одной из них садовники держали кроликов, в другой — домашнюю птицу, в третьей — рыжую белку. Партизаны проявили особенную заботу об этих садах: в центре главной площадки они разбили клумбу в форме советской звезды и расстреляли человека, которого поймали за рубкой скамейки на дрова. Над садами высился склон, поросший орешником, со множеством протоптанных тропинок, и на каждой стояли на тщательно