Майлз сел у койки и ничего не придумал сказать, кроме:

– Ну, как ты?

– Чудесно. Сегодня сняли повязки. Мне еще не дают зеркала, но говорят, что все прошло чрезвычайно успешно. Я теперь важная персона, Майлз, – новая глава в прогрессе хирургии.

– Но что с тобой случилось? Что-нибудь из-за ребенка?

– О, нет. Вообще-то да. Это была первая операция. А теперь уже все.

– Ты имеешь в виду нашего ребенка?

– Да, так было надо. Я никогда не смогла бы танцевать впоследствии. Я говорила тебе об этом. Потому- то я и перенесла операцию Клюгмана, помнишь?

– Но ты бросила танцы.

– Вот тут-то и фокус. Я разве не говорила тебе о милом, умном, новом докторе? Он все вылечил.

– Твоя милая борода…

– Исчезла совсем. Операцию разработал сам новый директор. Ее назовут его, а может быть, моим именем. Он не эгоист и хочет назвать ее Операция Клары. Он удалил всю кожу и заменил ее чудесным новым веществом вроде синтетической резины, на которое отлично ложится грим. Он говорит, что цвет не тот, но на сцене не будет заметно. Погляди, потрогай.

Она села на постели, веселая и гордая.

От любимого лица остались только ее глаза и брови. Ниже было что-то совершенно нечеловеческое, тугая скользкая маска, розовая, как лососина.

Майлз смотрел. На экране телевизора, стоявшего у кровати, появились следующие персонажи – Рабочие Пищевой Промышленности. Казалось, что они объявили внезапную забастовку, бросили своих овец и бежали от каких-то просьб продавца в фантастическом одеянии. Аппарат разразился старой забытой песенкой: «О, радость уюта и счастья, радость уюта и счастья, радость уюта и счастья.»

Майлз незаметно икнул. Страшное лицо смотрело на него с любовью и гордостью. Наконец, он нашел нужные слова; банальная, традиционная сентенция, слетавшая с губ поколений сбитых с толку и пылких британцев:

– Я, пожалуй, прогуляюсь немного.

Но сначала он дошел только до своего общежития. Там он и лежал навзничь, пока луна не заглянула в его окно и не уронила свет на его бессонное лицо. Тогда он вышел и за два часа, когда луна уже почти закатилась, забрался далеко в поля, потеряв Купол Безопасности из виду.

Он двигался наобум, но вот белые лучи упали на дорожный знак, и он прочел: «Маунтджой, 3/4 мили». Он зашагал дальше, и звезды освещали его путь к воротам Замка.

Они стояли, как всегда, открытыми, добрый символ новой пенологии. Он проследовал по подъездной аллее. Все темное лицо старого дома смотрело на него молча, без упрека. Он знал, что требовалось. В кармане он носил зажигалку, которая часто работала. Она сработала для него и на сей раз.

Тут бензин не нужен. Сухой старый шелк штор в гостиной зажегся, как бумага. Краска и панели, лепные украшения, гобелены и позолота покорялись объятию прыгавшего пламени. Он вышел наружу. Вскоре на террасе стало жарко, и он отошел дальше, к мраморной часовне в конце длинной аллеи. Убийцы прыгали из окон второго этажа, а замкнутые наверху половые преступники вопили от ужаса. Он слышал, как падали люстры и видел, как кипящий свинец низвергался с крыши. Это было получше, чем удавить несколько павлинов. Ликуя, он смотрел, как сцена поминутно раскрывала свежие чудеса.

Внутри рушились большие стропила; снаружи в пруду с лилиями шипели падающие головни; огромный потолок из дыма заслонил звезды, и языки пламени уплывали под ним в верхушки деревьев.

Когда спустя два часа приехала первая пожарная машина, сила огненной бури уже ослабла. Майлз поднялся со своего мраморного трона и пошел домой. Он уже не был утомленным. Он бодро шагал за своей тенью от затухавшего пожара, протянувшейся перед ним на лужайке.

На главной дороге какой-то шофер притормозил рядом и спросил:

– Что это там? Дом горит?

– Горел, – сказал Майлз. – Сейчас почти все кончено.

– Наверное большой. Я надеюсь, это собственность только Правительства?

– Полная, – сказал Майлз.

– Ну, садись, подвезу.

– Спасибо, – сказал Майлз, – я гуляю ради удовольствия.