массу населения Европы и Азии».

(На слове «Азия» Адамов встает. «Простите, – говорит он, и оглушительный голос его разом покрывает все шумы в комнате, – простите, я вас перебиваю, наше настоятельное желание, я говорю от имени большинства присутствующих, наше настоятельное желание – знать автора и название бумаги, которую вы читаете». – «Ну, так убирайтесь, если вам не нравится!» – кричит Стамати. Рыжеволосый плехановец вскакивает и уводит свою группу из трех человек. Мартыновский вьется около них. «Будет ужин», – умоляюще шепчет он. Расстройство в стульях. Многие сидят верхом на них и ожесточенно спорят, наезжая друг на друга. Молниеносные диспуты в разных концах. Жарко. Я тупею. Кипарисов возвышает голос.)

– «Превращение современной империалистской войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг, указываемый опытом Коммуны, намеченный Базельской (1912 г.) резолюцией и вытекающий из всех условий империалистской войны между высоко развитыми буржуазными странами».

(Я устал. Я пробираюсь к выходу. Комната переменилась. Вокруг Адамова, как в опыте Плато об образовании вселенной, собрались почти все группы. Вокруг Кипарисова – пустота, которая кажется панической. Только несколько верных. Среди них Стамати.)

– Бумага, которую я читал, – кричит Кипарисов, – манифест нашей партии!

– Погоди, – убедительно шепчет Мартыновский, – будет ужин.

Я отстранил его и выбежал на улицу.

Улица, теплая, ветреная. Падают листья. На всем щеголеватый лак осени. Голова моя набита словами. Я не могу из них ничего сделать.

– По Адамову, – шепчу я, – идти, по Кипарисову – не идти, по Рымше – и идти и не идти.

У меня был способ избавляться от тяжелых мыслей – бросать их. Приходила легкость. Чудесная легкость отчаяния. Таким образом мне удалось избавиться от страданий, связанных с оставлением на второй год в восьмом классе, с отъездом Катюши Шаховой. Я почувствовал, что теперь это не удастся. Ко мне будут приставать дедушка, Володя Стамати, университетское начальство, Рувим Пик, Матвей Семенович, его жена, воинское присутствие, Кипарисов. Они будут приставать со слезами, с советами, с законами, с жалобными письмами, с памятью отца. Они меня запутают, изведут, поссорят с собой, вынут из меня мои собственные желания и вложат долг внука, долг гражданина, долг христианина, долг еврея, долг социалиста, долг дворянина, долг сироты. Вот сейчас передо мной свобода. Всего несколько часов. Скорей! Прежде чем я увижу дедушку и Кипарисова, я смогу решить сам. Скорей!

Тут я признаюсь, что мне хочется на войну. Мне нравится военная форма. Опасности, заманчивые, как географический атлас, влекут меня. Рана в руку или легкая рана в голову – я опять в тылу, я гуляю по бульвару с перевязанной головой, с георгиевской ленточкой (очень скромной) в петлице. «Вы ранены?» – «Пустяки, – говорю я и машу рукой, – осколком гранаты, это почти неизбежно на фронте». – «Но я вижу, вы георгиевский кавалер?» Тут я чувствую, что мне не избавиться от рассказа. «Я заработал этот крест, – говорю я холодно, – за пренебрежение к смерти в деле под Бзурой». – «Пренебрежение к смерти…» – шепчут собеседники, восхищаясь красотой этих слов. «Нас было трое, – говорю я и морщусь от своей тяжелой раны в голову, – генерал Епифанов, поручик Третьяков и я. Несмотря на разницу в чинах, мы очень дружили: опасности сближают. Мы были всегда вместе. Мы были всегда впереди. Мы врезались в самую сердцевину вражеского строя. Мы хотели захватить знамя. Вы знаете, конечно, что, когда знамя взято, полк сдается в плен. Генерал скоро отстал, ему трудно, одышка. Поручик тоже отстал. Он не отстал, он просто уступил. Просто из товарищеских чувств. Тем более что у него уже есть «Георгий». Я начал драться со знаменосцем. Благодаря тому что я умею фехтовать (я – чемпион гимнастического клуба «Турн-Феррейн»), я зарубил знаменосца и взял знамя».

Собеседники подавлены, они понимают, что так щеголять скромностью может только настоящий герой.

«Прощайте», – говорю я и поднимаюсь, морщась от боли. По их дружелюбным и понимающим улыбкам я вижу, что они знают, куда я иду. Со своей скамейки все они отлично видят, как ко мне подходит высокая дама (но ниже меня) в вуали, я беру ее под руку и иду, хромая на раненую ногу. Легкая зависть к моей хромоте.

Может быть, я еще помечтал бы (я часто на улицах мечтаю), но чья-то легкая рука легла мне на плечо.

Я обернулся и увидел мою незнакомку.

– Так и есть, – сказал она, – это Сережа. Здравствуйте! Как живете?

– Слушайте, – крикнул я, – вот так история! Теперь я знаю, почему я знаю ваше имя. Катя! Катенька Шахова.

Катя улыбнулась.

– Все говорят, что я изменилась. Положим, два года. А я вас сразу узнала. Вот только тут, на улице, начала сомневаться, когда вы захромали. Что с вашей ногой?

– Я задумался, – пробормотал я.

Она расхохоталась.

– Да, это вы, Сереженька! Наверное, опять вообразили себя Георгом Байроном. Слушайте, как вы попали к Мартыновскому? Что вы делаете? Где вы живете? Где Шабельские?

– Обыкновенно, – пробормотал я, не переставая смотреть на нее. – Как вы попали в Одессу? Что вы делаете? Расскажите.

Старинная привычка – не слушать Катю, а смотреть ей в лицо и восхищаться шевелением губ, – старинная, позапрошлого лета, привычка опять овладела мной.

– Я здесь учусь на женских курсах. Я про себя потом. Ну, а вы что?

…Позапрошлое лето. Я гостил в усадьбе Шабельских «Приятное», на Инзе, в Пензенской губернии. Шаховы были нашими соседями. Мы быстро подружились с Катей. Она была охотница разгадывать сны. Мы встречались каждое утро в беседке, едва успев выпить чаю. Она любила сны необыкновенные, с экзотикой, с простором для разгадывания. «Но что я могу сделать, Катенька – плакался я, – если мне снится ерунда?» – «Это доказывает, что вы сами неинтересный человек», – говорила она холодно.